Тайна переписки

Трескин жил в однокомнатной квартире. Рассматривая свое нынешнее жилище как временное, он заполнял его предметами домашнего обихода, предназначенными для будущего просторного особняка. Один холодильник работал у него на кухне, другой загромождал коридор, не распакованный. То же было со стиральными машинами, с телевизорами и компьютерами, с радиотехникой. Между множеством технически сложных, но большей частью бездействующих предметов оставались проходы к кровати, шкафам и туалету. Хотя скромные радости обладания были не чужды Трескину, к накопительству склоняла его не болезненная мания, а расчет. Сбрасывать наличность, материализоваться побуждала инфляция: товары стремительно росли в цене, а деньги обесценивались, окружающие Трескина вещи представляли собой таким образом не что иное, как скромную заначку на черный день.

Проделав в катакомбах овеществленной наличности обычный утренний путь — несколько раз туда и обратно, Трескин закономерно обратил свои мысли к деньгам и всему, что им предшествует. Не вспоминая больше Люду, он прибыл в контору, и жесткое сцепление дел вернуло ему счастливое ощущение определенности всех окружающих его предметов.

9

Предстоял разговор с австрийцами. После долгих проволочек австрийцы склонялись, как будто, к тому, чтобы подписать контракт на обслуживание туристов. Дело оставалось за малым: показать площадку, где не сегодня-завтра будет отрыт котлован под сверкающий офис «Марты», загнать на площадку два автобуса, которые должны были изображать развивающийся автопарк «Марты», утрясти кое-какие процентные разногласия и хорошенько напоить партнеров. Последнее представлялось наиболее определенной, не вызывающей сомнений частью программы: австрийцы, Кёльнер и Фогт, без колебаний напивались столько раз, сколько были подвергнуты искусу. Но не спешили, к несчастью, переносить свою сговорчивость в этом вопросе на дела…

— Трескин! — прервав оживленные объяснения с замом, ворвалась Нинка. — Правду врут, что ты женишься?

Потрясение Трескина можно представить, если сказать, что ему показалось, будто он краснеет. Разумеется, это было преувеличение. На загорелых полных щеках не проступило краски, но ощущение было ничуть не лучше того, которое, как можно предполагать, испытывают в таких случаях застенчивые, склонные к уединению люди.

— С чего ты взяла? — с деланной небрежностью проговорил Трескин. По форме слова его еще имели видимость резкого отрицания, но внутренней силы в них не ощущалось.

И Нинка, и Семен Михайлович — бывалые физиономисты — тотчас это подметили и переглянулись.

— Людочка хорошая девушка, — заметил Семен Михайлович.

— Все говорят, — продолжала свое Нинка. — Алка вон в приемной рыдает, — она кивнула, указывая на смежную комнату, где раздавался перестук машинки.

— На ком я женюсь? — бессмысленно и трусливо переспросил Трескин.

— На этой! — Нинка присела, раскинув руки в лицедейском поклоне, и начала представлять: привстала на цыпочки, поиграла бровями, пытаясь придать себе девичье выражение лица — безмятежно отсутствующее.

— Я думаю, эти разговоры преждевременны, — с серьезностью, которая и сама по себе смахивала на насмешку, сказал Семен Михайлович.

— Ничё! — заверила его Нинка. — Поупрямится и наша будет, наша общая мама — фирменная. Чувствуете, Семен Михайлович, как мы все помолодеем, когда у нас появится юная мама?

Не находя иного способа прекратить разговор, Трескин поднялся.

— Точно чокнулись! Других забот нету! — пожал он плечами и вышел, не понимая зачем.

Только оказавшись в приемной, Трескин вспомнил дело и подсел к секретарше. Мельком взглянув на шефа, та вынула из машинки закладку.

— Аллочка, — начал Трескин. — Я хотел освободить тебя после обеда.

— Юрий Петрович, — отвечала Аллочка с неожиданной строгостью, — правду Жора сказал, что вы женитесь?

— Да, Аллочка, — раздраженно кивнул Трескин, — правда. Только не знаю еще, на ком и когда.

— Вы шутите, — голос ее дрогнул, выдавая сухое, без слез волнение.

Аллочка была высокая, вытянутая всеми пропорциями, худая девица, как уверяли Трескина, необычайно красивая. Трескин, однако, не испытывал волнения, когда Аллочка заглядывала ему по делам службы через плечо. Если счетов, накладных, квитанций, гарантийных писем набиралось на столе перед Трескиным много и дело затягивалось, случалось Аллочке наклониться пониже… неслышно опереться на него рукой с тонкими длинными пальцами и красными ногтями; она читала вместе с шефом, а когда попадалось увлекательное место, замирала… Так вот Трескин больших неудобств при этом не испытывал. Зато он охотно соглашался с мнением знатоков относительно Аллочкиных достоинств и статей. В этом случае по ряду соображений мнение знатоков было ему важнее собственного.

— Аллочка! — продолжал Трескин беспечно, но с какой-то особой, настораживающей мягкостью в голосе. — Обед с Кёльнером и Фогтом в два часа. Ты, конечно, с нами, часа полтора, думаю. Поедем смотреть автобусы, и я привезу австрийцев обратно. Хорошо бы… вечером, чтобы ты их заняла.

— Обоих? — спросила Аллочка, нервно перекладывая листы бумаги и копирку.