Тайна переписки

Несколько мгновений она как будто пыталась сообразить, о чем это он толкует, и, виновато изменившись в лице, пустилась в объяснения:

— Позвонила подруга, я побоялась оставить дверь… У нее рак.

— У подруги?

— Видимо, все же рак. Я как раз собиралась отнести апельсины. Апельсины любит и не знает, что у нее рак. Люди всегда обманывают себя, верно?

Поставленный перед необходимостью осмыслить предложенное ему суждение, Саша сбился и не нашел, в конце концов, ничего лучшего, как пробормотать:

— Я не вовремя?

— Заходите, — она улыбнулась. Чуть-чуть приветливей и чуть-чуть радушнее, чем это было бы естественно для человека, только что имевшего разговор с умирающей подругой.

— Я от Трескина, — сказал Саша.

— От Трескина? — она удивилась. Настолько в меру, что это ничего не могло значить. — Проходите.

В квартире, двухкомнатной хрущевке, царил неожиданный для Саши беспорядок. Поражал даже не беспорядок как таковой, а мешанина разнородной обстановки, дорогих вещей и всякой рухляди. Посреди комнаты стоял круглый шестидесятых годов стол с изгрызенными собакой ножками; какое-то собачье варево оставалось в плоской вазе тончайшего фарфора, а вокруг вазы на дощатом полу валялись объедки и кости. На древнем серванте, неоднократно поновленном (последний раз давно — белые панели шелушились неровно наложенной краской, посерели и взбугрились), громоздилась звукоаппаратура, даже на взгляд несведущего человека чрезвычайно дорогая. На диване, заваленном видеокассетами и яркой женской одеждой, негде было сесть. Повсюду валялись блестящие пустячки. В крошечном коридорчике на входе Саша видел разбитые кирзовые сапоги, а на стене в комнате, ближе к кухне, висел огромный, безупречно глянцевый плакат с обнаженной женщиной на фоне океанского пейзажа: она опустилась на прибрежный песок и, демонически изогнувшись, выставила вперед груди с разошедшимися врозь сосками.

— Ах! — вздохнула Наташа, подметив Сашин взгляд. — Папина причуда. Я здесь ничем уже не управляю.

Папа случился тут же. С некоторой оторопью обнаружив его подле себя, Саша поспешил поздороваться. Папа пусто глянул и, не ответив, прошел на кухню, Сухой жилистый мужчина с обветренным лицом — каменщик или плотник — работяга. Усталый человек лет пятидесяти.

— Он со странностями, — доверительно, как старому другу, шепнула Наташа.

Ничего иного не оставалось, кроме как признать, что это так.

В смежной комнате, поменьше, беспорядка тоже хватало, но угадывался не стесненный средствами замысел: все было новое, подобранное один к другому. Ковры, потолок, обклеенный темными обоями, создавали ощущение тесноватой, но обжитой пещерки. Женские вещички там и здесь быстро исчезли под рукой Наташи — что-то голубенькое, неосязаемое.

Понятно, Саша не смел задерживаться на всяких кисейных… эфемеридах, но и то уже, как Наташа с ними разделалась — как-то запросто, словно принимая Сашу в сообщники, по-дружески разделяя с ним смущение, — одно это уже оказалось для него немалым впечатлением. Некоторое время он плохо соображал, что такое Наташа говорит.

Скинув туфли, она устроилась на кровати, прислонилась, подобрав под себя ноги, к ярко-красному ковру — голубое пятно свитера. Саше осталось кресло.

— Папка мой пережил страшную трагедию, — говорила она, — у него на глазах, вот как вы меня видите, переехало краном маму.

— Чем? — Несмотря на ужасный смысл сказанного, Саша не мог сдержать недоумения.

— Я не знаю, как он называется. Какая-то тележка. Я не разбираюсь в технике.

Саша помолчал, не совсем понимая, уместно ли будет выразить сочувствие.

— Вы теперь без мамы? — спросил он осторожно.

— Нет, мама выжила. Кости удачно срослись. Мы совсем не ожидали этого… Так вы от Трескина?

— Да, — обалдело подтвердил Саша.

— Вы письмо принесли?

Саша уже почти запамятовал, что это была Она. Не известно по какой причине, Саша ожидал, что она не упомянет о письмах, так легко и бездумно допуская к ним постороннего. Но это было, конечно же, наивное и не жизненное представление.

— Вы ему писали? — заставил он себя наконец заговорить.

Волнения его Наташа не замечала. Или, может, не видела надобности придавать значения тому, что заметила.

— Да, писала. И очень жалею об этом. Написала и жалею.

Она. Несомненно Она. Саша знал, что она пожалеет о своей запальчивой откровенности. Он любил ее за то, что написала, и за что, что терзается раскаянием, припоминая свое письмо фразу за фразой. Слишком тесную он чувствовал с ней связь, чтобы не ощущать вместе с ней эти муки. Это была Она.

Да, он сознавал теперь, что это Она. Но лучше, может статься, было бы сохранить сомнения. Казалось, что вместе с сомнениями Саша терял нечто дорогое, уходили сомнения и уходил тот зыбкий, меняющийся, не до конца уловимый образ, который обещал так многое… и который уже не мог существовать при ярких и… губительных красках дня. Да, это была Она. И она уже не оставляла места никому другому.

— Сколько лет вашей подруге? — спросил он с некоторым затруднением в мыслях.

— Которой? — удивилась она.

— Что в больнице.