Тайна переписки

— Торопишься?

— Холодновато, свежеет к утру, — неопределенно отозвался Саша, зависнув на лестнице.

— А про пари хочешь спросить?

— Про пари?

— Хочешь. Спроси у Трескина. Трескин больше всех знает. А меньше всех знает хорошенькая девочка Люда. Обстоятельство немаловажное. Спроси у Трескина, он здесь. В восемьсот втором номере. Допоздна работал и, может быть, еще не ложился. В восемьсот втором номере. Случай едва ли повторится. Загляни. В восемьсот второй номер. — Жора кивнул и еще несколько раз покивал, как бы увеличивая тем самым убедительность сказанного. Потом, не дожидаясь окончательного ответа, он удалился. По некотором размышлении Саша перелез на балкон — это был, похоже, шестой этаж, втянул за собой лестницу и, убедившись, что Жора, отомкнув изнутри дверь, не запер ее за собой, задумался.

33

Спросонья Трескин не мог разобрать, почему телефон, а под боком Люда, нельзя это было совместить: трезвонящий среди ночи телефон и Люду. Она спала, сбросив с себя простыню, теперь он не только вспомнил, но и увидел ее: уткнулась лицом в подушку, круглый затылок. Телефон дребезжал. Она спала на боку, подобрав ноги; спина ее, заметно суживаясь к талии, как будто переламывалась перед крутым подъемом бедра. Там матово белела незагорелая полоса. Под бездушный трезвон телефона Трескин смотрел. Позже он осознал свое смятение в этот миг как предчувствие. Однако выразить себя сумел он лишь самым привычным способом: какого черта!

Вздрогнула и живо повернулась Люда:

— Что, милый?

Позже (если только он не придумал это позже) припомнилось Трескину, что ощутил он в этот миг побуждение стиснуть девочку и оставить в своих объятиях. Он не сделал этого, а соскочил с кровати, чтобы схватить трубку:

— Да! — рявкнул он.

Хотя имел в виду, разумеется, «нет!».

— Спишь? — послышался безмятежный голос.

Трескин издал невнятный звук, который сильно смахивал на придушенный мат. Мелькнуло у него соображение, что звонок — всего лишь дурная гостиничная шутка, но иллюзия эта распалась, едва родившись.

— Я, собственно, уточнить хотел: ты Александера, как его там… этого… Красильникова, на праздник приглашал?

Трескин зыркнул на Люду.

— Это ты, Жора? Кто говорит? — спросил он, по возможности, сдерживаясь.

— Маленькое недоразумение, Трескин. Извини, конечно, за беспокойство. Могу позвонить позже, если не вовремя. Ради бога, извини. На празднике у нас Александер присутствовал. Почему-то я пребывал в уверенности, до последнего мгновения, что по твоему приглашению.

— Какой праздник? — ошалело произнес Трескин. Он не успевал понимать — пребывающий где-то в абстрактном пространстве голос, что доносила трубка, трудно было увязать с чем-то понятным. — Какой еще праздник? Ты где? Ты откуда?

— Я в конторе, Трескин, не волнуйся, я на месте. Я тут, рядом, — все в порядке. Рядом я, под тобой я, Трескин, на шестом этаже. В конторе. Дело вот в чем: заглянул Александер, известный тебе писатель. Среди ночи. Должен признаться, это несколько меня удивило. И все же я был уверен, что по твоему приглашению. Совершенно уверен. И только когда увидел, когда узрел, что он спускается по балконам с помощью крюка, это что думаю: самодеятельность или как? С помощью крюка. Ужас какой! Ни фига себе, думаю, самодеятельность!

— Ты пьян, козел! — сообразил вдруг Трескин.

— Но извини… Если ты в курсе дела, извини.

— Подожди, вызови милицию! — переменился Трескин.

— Алло, алло, что ты говоришь? — истошно закричал Жора. — Да! С помощью крюка!

— Позови милицию! — напрягал голос Трескин.

— Крюк такой, кочерга с лестницей!

— Милицию!

— Попробую перезвонить. — Раздались гудки.

Трескин подержал трубку, словно ожидая от нее еще каких пакостей, затем вернул ее на рычаги — осторожно и с некоторым как бы сомнением.

— Что-то случилось? Что, милый? — сказала девочка; полный очарования голос уводил далеко от всего, что могло случиться, и вообще где бы что ни происходило.

— Взлом. Взломали офис, — соврал Трескин. И ложь свою усугубил, не подозревая, как близко, хотя, может быть, и с другого конца, подошел при этом к истине: — Все там, в офисе, к чертовой матери!

— Это… опасно? — спросила она, не подобрав другого слова.

— Не опасно, — спи. Спи, ложись, — сказал Трескин, пытаясь придать голосу нежность.

Он не был уверен, что это у него вышло, но самая потребность сгладить растерянность нежностью оставалась, насчет потребности, надо полагать, он не ошибался. Трескин присел на кровать и едва протянул руки, как встретил объятия девочки. Тела их сплелись, они легли набок, вжимаясь друг в друга, — лодыжки, колени, выше… грудь — все целиком, безраздельно. В страстных объятиях чудилось исступление и обреченность — невозможное, непостижимое сочетание чувств. Но оно было, Трескин остро ощущал это. В объятиях этих неизведанная, необычайная сладость была, горькая, терпкая сладость. Никогда прежде Трескин ничего подобного не испытывал и не понимал, что с ним происходит.

— Ты весь дрожишь, — прошептала она. — Мне тоже страшно.