Тайна подземного зверя

– Баба не мышь, копной не задавишь.

Казаки ухмылялись, оглядываясь на Свешникова.

Не торопясь, передовщик поднялся с запруженной нарты. Чужую бабу видел пока только со спины и чуть сбоку. Камлея простая, отметил, но выделана тонко, с белой и с красной оторочкой, даже с красной строкой, нашитой по низу зигзагом.

И капор – из лисьих лапок.

А людишек ядят.

– Лисай, дикующих понимаешь? Сможешь толмачить?

Помяс закивал. Быстро, как болванчик. С большим испугом выдохнул:

– Эмэй!

Дергаясь, вихляясь, сдернув шапку с голой головы, объяснил казакам: эмэй пришла. По одульски – мать. Баба, услышав помяса, тоже повела округлым плечом, но не обернулась. Даже голову в капоре не подняла. Как сидела на легких нартах, опустив голову в лисьем капоре, так и осталась сидеть.

– Эмэй! Мэ колдэк, эмэй!

На этот раз ответила легким кивком. Дескать, мэ колдэк, хаха. Помяс, наверное, спросил: как пришла? А она, наверное, ответила: ну, хорошо пришла. Свешникову, правда, не понравилось, что понимает бабу только помяс. Нахмурился:

– Понимает баба по-русски?

Помяс нехорошо забегал глазами:

– Ну, совсем немного.

– Кто такая?

– Дикующая. Фимкина баба. Он ее в ясырь брал.

– А имя?

– Чудэ, если коротко. А себя называет Чудэшанубэ.

Плечи бабы опять чуть заметно вздрогнули. Негромко и ровно, чтобы видела дикующая, что нет ни в нем, ни в казаках никакой боязни, смущения или угрозы, Свешников приказал:

– Подними голову, Чудэ. Раз понимаешь по-русски, подними голову.

Баба помедлила, но, кажется, поняла. И голову подняла. Не сразу, но подняла, хотя лучше б не поднимала. Казаки, увидев лицо бабы, невольно подались назад. Показалось, что жирным углем проведена толстая черта по левой щеке бабы.

Ну, писаные.

У писаных, понятно, лица всегда расшиты: черными черточками, кружочками, разными точками. Но левую скулу, и всю левую щеку, и часть лба бабы Чудэ украшали не кружочки и всякие черточки, а пересекала ее лицо жирная черта, как бы проведенная углем – ужасный шрам, неровно сросшийся. Им левая бровь снесена начисто, а глаз выплыл, как у рыбы. Еще крупные оспины, оставленные болезнью, позоря лоб, забегали на правую сторону, не попавшую под удар ножа, а потому оставшуюся, какой была от рождения – плотной и ровной, как земляная губа гриб.

– Хадибонгэт кэльмэт?

Казаки остолбенели. Голос страшной бабы Чудэ прозвучал как весенний ручей. Голос ужасной бабы никак не вязался с ужасным шрамом на щеке, с выплывшим мутным глазом, с жуткой рябью оспин, густо испещривших щеку и лоб. Невольно ожидали, что голос окажется ужасным – прозвучит хрипло, низко, или наоборот сорвется на визг, приборматыванье.

А он потёк ровно.

Вот ветер в лесу шумит. Вот бежит по вершинкам, спугивает робкого зайца, настораживает лису. Ветер везде, над всем белым светом. Он разные шумы производит – непонятные, пугающие, тревожные. А внизу, под деревьями, меж толстых лесных корней в камушках скрытно, серебряно бьет родничок. Льется, звенит чисто и ровно, не зная шума и бурь, ни от чего не завися -

такой голос.

– Что говорит? – потрясенно спросил Свешников.

– Спрашивает, – суетливо перевел помяс. – Хадибонгэт кальмэт, так спрашивает. Откуда, спрашивает, пришли?

– Скажи, с русской стороны. Зачем ей?

Помяс растерянно развел руками, отворачивался:

– Вот увидела незнакомых людей, спрашивает.

– Анья-пугалбэ…

Чистый голос. Ключ лесной. Щемит от чистоты сердце.

– Что говорит?

– У рта мохнатые, говорит, – помяс испуганно моргнул. – Это она про бороды. Так писаные говорят о русских. Анья-пугалбэ. Значит, у рта мохнатые. Сами на волос не горазды.

Казаки переглянулись.

Вот столько слышали: писаные страшны, согбенны, зверовидны. Лбы у них низкие, глаза злобные. Когда идут, длинные руки ниже колен. И копья деревянные, топоры из реберной гости. А тут -

голос серебряный.

– Еачэги поинэй… Омочэ шоромох…

Послышалось знакомое что-то. Ну да, шоромох… Тонбэя шоромох, вспомнил Свешников. Так вож называл себя… Дикующие прозвали… А тут – омочэ…

– Жалеет тебя, – отворачиваясь, перевел помяс. – Говорит, лицо белое. Совсем белое. Таким тебя видит. Говорит, добр ты.

– Как ей знать?

– У нее глаз такой.

О глазе лучше б не поминал, все видели, какой у нее глаз.

Кафтанов враз надулся:

– Ишь, лицо белое! Лучше спроси бабу, Лисай, знает ли она, кто так по-воровски посек лицо Шохину?

Помяс испуганно оглянулся.

– Погоди, Федька с такими вопросами, – покачал головой Свешников. – Кто она?

– Одулка, – трясясь, объяснил помяс. – Дикующая из юкагирех. Род рожи писаные.

– Одна пришла? Спроси, где родимцы?

Помяс быстро заговорил.

Суетливо вскрикивал. Трепеща, срывал шапку, обнажал голую голову, брызгал слюной, а все ждали – голос услышать серебряный. «Похоже, в разговоре немало от себя добавляет помяс, – ревниво подумал Свешников. – Я так много слов не говорил, так много меня никто не спрашивал». Твердо решил: изучу дикий язык. Пока сидим в сендухе, изучу. Не дело вести переговоры с дикующими через ненадежного толмача.

А голос бабы Чудэ как волшебный ручей.

– Что теперь говорит?

– Теперь – сказку.

– Как сказку?