Тайна поповского сына

Все трое, бледные и неподвижные, остановились перед командиром.

Густав окинул их хмурым взором и продолжал:

— Его светлость очень недоволен, его светлость приказал таких каналий офицеров…

Он не успел кончить. Толбузин, побледневший еще больше, сделал шаг вперед и громко произнес:

— Мы не канальи, мы офицеры лейб-гвардии ее величества Измайловского полка.

— Молчать! — закричал Густав, топая ногами. — Как смеешь ты прерывать меня!..

— Барон, возьми от него шпагу, — обратился он к Мейендорфу.

— Мы русские офицеры, и никто нас оскорблять не может, — весь дрожа, повторил Толбузин, отстегивая шпагу.

— Это сказал брат, — отворачиваясь, произнес Густав. — Подожди, — остановил он Мейендорфа. — Ну, расскажи, как было дело.

Оправившись от волнения, Толбузин рассказал, как на них в кабачке напали офицеры Конного полка и что затем произошло.

Суровость с лица Густава мало-помалу исчезла, и, когда Толбузин окончил свой рассказ, он уже улыбался своей обычной добродушной улыбкой.

— Так ты говоришь, их было пять? — спросил он Толбузина.

— Пять, ваше сиятельство, — ответил тот.

— А вас три? И они бежали! Ай да молодцы! Я говорил, измайловцы всегда победители! Я расскажу брату! На таких молодцов можно надеяться!..

Но вдруг Густав опомнился. Он постарался снова придать своему лицу строгое выражение и отрывисто произнес:

— Ходить по кабакам, проливать кровь братьев, когда мы там бились с неверными… Барон, шпаги господ офицеров, на гауптвахту!

Но все вокруг уже улыбались. Гроза миновала. Теперь, очевидно, все дело кончится арестом. Арестованные почти весело отдали Мейендорфу свои шпаги и последовали за ним.

— Сержант Астафьев! — крикнул Густав. Астафьев вышел из фронта.

— А с тобой у нас иной разговор, — нахмурив брови, произнес Бирон, — дело пахнет Тайной канцелярией.

И, отпустив кивком головы остальных офицеров, искренне встревоженных за участь Астафьева, он приказал молодому сержанту пройти к нему в кабинет.

XII В МАНЕЖЕ

Напрасно в этот день и на следующий Настенька ждала Павлушу. Он как в воду канул. Встревожился и сам Кочкарев. Не только боязнь за молодого Астафьева тревожила его, но и неуверенность в своей собственной судьбе.

Дело Астафьева было нераздельно с его собственным делом, почти одинаковое обвинение тяготело над ними. Он знал, что Павлуша пошел по этому делу к Бирону. Что же там случилось? Отчего Павлуша не дает о себе знать?

Тревога его росла.

Марья Ивановна, видя тревогу мужа, была сама не своя.

Над всем домом словно повисла грозовая туча.

Сеня тоже не показывался.

Насте было бы легче, если бы хоть он пришел.

Артемий Никитич не знал, что предпринять. Поехать к Ушакову? Он боялся этого. Имя начальника Тайной канцелярии внушало ему невольный ужас. Ему казалось, что если он поедет к нему, то назад не вернется.

Прошло еще два дня, как однажды утром с шумом въехали во двор к нему повозки с имуществом, верховые, дорожная коляска.

Кочкарев увидел из окна это странное нашествие, но прежде чем он успел послать узнать, кто это, вбежавший казачок сообщил ему, что приехали бояре.

Это были Астафьев-отец и старый стольник.

Артемий Никитич радостно бросился им навстречу.

— Воистину положи меня, — говорил старый стольник, обнимая Кочкарева, — приехал и я в вашу басурманскую столицу, только диву даешься, как все у вас не по-человечески. Вот и приехал к самой государыне-матушке, дщери царя Иоанна Алексеевича. Уж я им покажу ужотко. Узнают, как со мной шутки шутить.

Астафьев со слезами на глазах обнял Артемия Никитича.

— Плохо, друг, последние дни пришли, — говорил он. Когда окончились первые приветствия и приятели уселись за стол, прибежали Марья Ивановна с Настей.

Кузовин раскрыл рот, увидев их новомодные костюмы. Низко поклонившись женщинам, он не мог удержаться, чтобы не промолвить:

— Ну и поганство пошло.

Астафьев, целуя руку Марьи Ивановны, не выдержал и заплакал.

— Павлуша-то, Павлуша, — проговорил он прерывающимся голосом.

Настя вся помертвела.

— Алексей Тимофеевич, — воскликнул Кочкарев, — да говори же толком, в чем дело-то!

И Астафьев рассказал.

По совету сына, он, приехав в Петербург, отправился в Измайловский полк.

— Ну и что же? Где Павел Алексеевич? — нетерпеливо спросила Настя.

— Арестован, — глухо ответил Астафьев, — а где он теперь, неизвестно. Видел я самого секретаря командирского, — продолжал Алексей Тимофеевич, — он и сказал мне, что никто не знает, где теперь Павлуша. Проклятый немец Брант такой донос настрочил, что его, голубчика, прямо сцапали. Секретарь говорил мне, что герцог приказал его немедля доставить в Тайную канцелярию… а доставили ли, не знает, а ежели и знает, сказать не хочет.

При этих словах Настя громко вскрикнула и, закрыв лицо руками, выбежала из комнаты.

— О, Господи, — тихо прошептала Марья Ивановна, крестясь.

— Где он теперь, — с отчаянием произнес Астафьев. — На пытке, на дыбе или в Шлюшине [5]?

Слезы текли по его лицу, но он не замечал их.

«Такова и моя судьба», — подумал Кочкарев, низко опуская голову.

Старый стольник был бодрее всех, хотя вина его была тяжелее других.