Тайна предсказания

Тогда крестьяне прибивали ко всем деревьям и воротам "Двенадцать статей" скорняжного подмастерья Лотцера, наиболее часто печатаемый памфлет тех дней, и словами Евангелия требовали изменения их положения, а именно: отмены крепостного права, наемной работы вместо барщины, выплаты процентов соответственно урожаю и свободных выборов пастора, которому полагалась десятина. Крестьянский бунт ничего не дал; несмотря на то, что было разрушено множество замков и монастырей и погибли сотни тысяч людей, никаких изменений в их положении не произошло. Напротив, даже реформатор Мартин Лютер, который, казалось, вначале благоволил к крестьянам, после "Двенадцати статей" выступил против них, поскольку не желал злоупотреблений Евангелием в земных целях; а следствием было то, что многие селяне разочарованно отвернулись от нового учения.

— Я охотно объясню тебе, отчего люди так осерчали, — сказал Людовиг, подходя к Леберехту. Кто-то подал ему оторванный рукав, намоченный в воде, и предводитель принялся смывать кровь с лица нечаянной жертвы. — Мало того что мы услаждаем жизнь этих жирных, ленивых мешков, хозяев земли, наша десятина остается неизменной и в хорошие, и в плохие времена — как вот, например, в прошлом году, когда чума помешала севу. Там, где хозяева — церкви да монастыри, они ведут себя не лучше, чем мирские власти. Их черствость порождает еще большее недовольство, ведь они протягивают руку во имя Всевышнего и презирают нас, будто мы вредные насекомые. Хотя в Писании сказано, что мы, бедные, блаженны и нам дано Царствие Небесное! Может быть, потому князья Церкви и считают, что надо морить нас голодом, чтобы мы как можно быстрее попали в рай.

После того как Людовиг обработал рану и обмотал окровавленным лоскутом лоб Леберехта, тот вопросительно заметил:

— А разве еще в третьей книге Моисея не написано, что каждой власти положена десятина с урожая?

— Конечно, — ответил предводитель, — ни одному крестьянину не пришло бы в голову отказывать властям в десятине. И если бы так и было, то каждый крестьянин имел бы свою прибыль. Но мы, помимо прочего, платим еще малую десятину, десятину от скота или десятину крови, а часто даже не один раз, если граница общины поделена между несколькими господами.

— Малая десятина, десятина крови? Никогда о подобном не слышал!

— Вы, городские, понятия не имеете, что причитается крестьянину. Малая десятина выпадает на каждый плод и каждую гроздь винограда, на все сады и луга, на все, что варится в горшке, на каждое зерно чечевицы, гороха, репы и каждую травку. Когда твоя жена стряпает что-то съестное, то за столом всегда сидит незримый пожиратель. У одного это княжеский двор, у другого — жирный священник, у третьего — грозный дворянин.

— А почему вы пришли сюда?

— Чтобы протестовать против десятины крови! До сих пор даже самый умный книжник не мог отыскать в Библии место, где властям полагается каждая десятая пчела из улья и каждая десятая часть сот из рамок.

— Ты что же, хочешь сказать, что вы и пчел должны делить с епископом?

Людовиг молча кивнул. Бессильная ярость была написана у него на лице.

— Отойди-ка в сторонку! — потребовал предводитель и оттолкнул Леберехта от входа в ворота. Затем, сунув пальцы в рот, свистнул, и из рядов крестьян выступили четверо мужчин со старой рассохшейся бочкой. Они подняли ее перед входом и по команде бросили на мостовую соборной площади.

Бочка раскололась, и из нее хлынули коровий помет и фекалии, собранные крестьянами из ям для навозной жижи. Смрад стоял невыносимый. Но этим протест не кончился. Со второй бочкой мужчины поступили точно так же. В этой бочке были собраны всякие отвратительные насекомые: тараканы, личинки майских жуков, слепни, навозные мухи с оборванными крыльями. Насекомые копошились на зловонных фекалиях. И Людовиг крикнул так, что эхо разнеслось над площадью:

— Десятина княжескому двору! Десятина архиепископу!

Крестьяне с хохотом кинулись врассыпную. Леберехт тоже предпочел скрыться в одном из переулков за собором.

К вящей славе Господней, но еще и потому, что она готова была заменить ему мать, вдова Ауэрсвальд за несколько дней выходила своего квартиранта и пансионера. Никогда в своей жизни Леберехт не наслаждался такой заботой, как в этом доме, в переулке Красильщиков. Оказавшись наедине с собой и своими мыслями, он не мог выкинуть из головы внезапный разрыв с Мартой. Он знал, что не совладает с этим быстро, а возможно, даже никогда. Несмотря на то что она без оглядки на чувства оттолкнула его и пожертвовала своей сердечной склонностью, послушав лицемерного проповедника, он все еще любил Марту и мучительно пытался избегать ее. Но всякая встреча вновь бередила старые раны, прежде чем они успевали зажить.