Тайна Пушкина. «Диплом рогоносца» и другие мистификации

Был ли черновик переписан и отослан? Это нам неизвестно. Набросанный, допустим, в часы тревожных ночных раздумий, он мог быть оставлен без продолжения при ясном свете дня».

Но если у Пушкина не было романа с Воронцовой, как объяснить это письмо? Лацис убедительно объяснил и это. Письмо от 11 ноября 1832 года было не любовным письмом, а криком о помощи. Пушкин искал 30.000 на издание газеты «Дневник» (для этого и пытался продать правительству «медную бабушку» — бронзовую статую Екатерины II). В годовщину знакомства с Воронцовой он вспомнил о ней и, зная, как она относится к долгу поэта, подумал, не сможет ли она помочь. Своих денег у нее не было, а вот ее мать, графиня Браницкая, была очень богата; на вопрос, сколько у нее денег, она отвечала: «Точно не скажу, а миллионов 28 будет». И Пушкин пишет письмо — «трогательное и вместе с тем благопристойное, такое, чтоб Воронцова могла почти полностью прочесть его графине Браницкой».

Судя по всему, письмо не было отправлено; зато в той же рабочей тетради через несколько листов появились первые наброски «Пиковой дамы». «Такое сближение может показаться произвольным, — писал Лацис. — Однако… вот что в 1925 году писал М. А. Цявловский:

„Если бы не начальные слова „Сегодня годовщина…“ — эти строки можно бы счесть за набросок одного из писем Германа к Лизавете Ивановне…“»

Однако вернемся к Собаньской.

Да, соглашусь, стихотворения Пушкина «Простишь ли мне ревнивые мечты…», «НОЧЬ», «Как наше сердце своенравно…» и «Мой голос для тебя и ласковый и томный…» действительно могли быть написаны Собаньской — как, впрочем, и любой другой женщине. Да, черновик письма к Собаньской в ответ на ее записку от 2 февраля 1830 года действительно дышит ожившим чувством и чуть ли не повторяет сюжет стихотворения «Простишь ли мне ревнивые мечты…», в то время как ее записка безупречно вежлива и одновременно холодна, в ней нет и намека на какое бы то ни было чувство:

«В прошлый раз я забыла, что отложила до воскресенья удовольствие видеть вас. Я упустила из виду, что должна буду начать этот день с мессы, а затем мне придется заняться визитами и деловыми разъездами. Я в отчаянии, так как это задержит до завтрашнего вечера удовольствие вас видеть и послушать вас. Надеюсь, что вы не забудете о вечере в понедельник и не будете слишком досадовать на мою докучливость, во внимание ко всему тому восхищению, которое я к вам чувствую».

Да, пушкинский мадригал, который он записал ей в альбом (что противоречит требованию «утаенности» — как, впрочем, противоречит эта кандидатура и другим требованиям) в ответ на просьбу об автографе, действительно свидетельствует, что Пушкин сохранил память о ней — но разве не мог поэт это стихотворение записать в альбом любой из женщин, которых он любил? —

Что в имени тебе моем?
Оно умрет, как шум печальный
Волны, плеснувшей в берег дальный,
Как звук ночной в лесу глухом.
Оно на памятном листке
Оставит мертвый след, подобный
Узору надписи надгробной
На непонятном языке.
Что в нем? Забытое давно
В волненьях новых и мятежных,
Твоей душе не даст оно
Воспоминаний чистых, нежных.
Но в день печали, в тишине,
Произнеси его тоскуя;
Скажи: есть память обо мне,
Есть в мире сердце, где живу я.

XVIII