Тайна Пушкина. «Диплом рогоносца» и другие мистификации

Пою приятеля младого
И множество его причуд.
Благослови мой долгий труд,
О ты, эпическая муза!
И, верный посох мне вручив,
Не дай блуждать мне вкось и вкрив.
Довольно. С плеч долой обуза!
Я классицизму отдал честь:
Хоть поздно, а вступленье есть.

(Гл. 7, LV)

3. «Стернианским влиянием объясняется и то, что „Евгений Онегин“ остался недоконченным, — полагает Шкловский. — Как известно, „Тристрам Шенди“ кончается так:

„Боже, воскликнула моя мать, о чем вся эта история? О петухе и быке, сказал Йорик, о самых различных вещах, и эта одна из лучших в этом роде, какие мне когда-либо приходилось слышать…“

Так же кончается „Сентиментальное путешествие“: „Я протянул руку и ухватил ее за…“

Конечно, — продолжает Шкловский, — биографы уверены, что Стерна постигла смерть в тот самый момент, как он протянул руку, но так как умереть он мог только один раз, а не окончены у него два романа, то скорее можно предполагать определенный стилистический прием».

И Стерн, и Пушкин не дописывают своих романов и обрывают повествование. Но Шкловский, опровергнув такой «биографический» подход к романам Стерна и отождествление повествователей с автором, так и не объяснил назначение этого «стилистического приема», использованного обоими писателями.

4. «Другой стернианской чертой „Евгения Онегина“, — пишет далее Шкловский, — являются его лирические отступления».

Действительно, отступления, которые «врезаются в тело романа и оттесняют действие», то и дело вставляют и Стерн, и Пушкин. Оба они после отступлений одним и тем же приемом «возвращаются» к герою, каждый раз «подновляя ощущение, что мы забыли о нем» ; например, «Что ж мой Онегин?» (Гл. 1, XXXV, 1) Оба придают отступлениям чрезвычайно важное значение (Пушкин в письме 1825 года к А. А. Бестужеву из Михайловского: «роман требует болтовни» ; Стерн в «Тристраме»: «Отступления, бесспорно, подобны солнечному свету; — они составляют жизнь и душу чтения».) Издевательская ироничность у обоих писателей подчеркивается предметом этих отступлений; Стерн, например, «болтает» о носах, усах, о красоте ногтей, Пушкин — о женских ножках ; при этом повествователь с характерной для Пушкина — и для его романа в особенности — двусмысленностью не только намекает на пушкинские холеные ногти, но и нарочито «адресует» читателя к Стерну: «Быть можно дельным человеком И думать о красе ногтей». — Гл. 1, XXV).

5. «… Стерновским влиянием нужно объяснить и загадку пропущенных строф в „Евгении Онегине“, — справедливо отмечал Шкловский. — Как известно, в „Евгении Онегине“ пропущен целый ряд строф, напр., XIII и XIV, XXXIX, XL, XLI первой главы.

Всего характерней пропуск I, II, III, IV, V, VI строфы в четвертой главе.

Пропущено, как видите, начало…

Стерн также пропускал главы».

Уже давно понято, что никаких «пропущенных» глав у Стерна не было, как не было и «загадки пропущенных строф» в «ОНЕГИНЕ»: в большинстве случаев Пушкин никаких строф под пропущенными номерами не писал. Все это — мистификационные приемы, создающие общий игровой, иронический фон.

Стерн в «Тристраме» не только «пропускал» главы, но и целые страницы в книге оставлял пустыми, у него коротенькие главки из нескольких абзацев заканчиваются страницами многоточий, есть главы даже в одно предложение или в один абзац, а некоторые главы — вообще без текста, одна нумерация (все это даже сегодня, во времена повального литературного постмодернизма выглядит намеренно диковато). Аналогично у Пушкина стоят отточия вместо якобы пропущенных строк и строф, а вместо некоторых строф стоят только номера.

III