Тайна семейного архива

– Я купил тебе няньку и домработницу, а не породистую собачку, – хмуро ответил он и вышел. Минутой позже громко хлопнула входная дверь. Маргерит только пожала плечами, отчего пена ее пеньюара поднялась и опала с нежным шепотом. Довольно резко она поставила перед девочкой тарелку с непонятным блюдом, дымящуюся чашку с чаем и прозрачный кусок белого хлеба с не менее прозрачным слоем масла и джема, но смотреть, как она ест, не стала, полируя свои и без того розово-блестящие ногти. Манька даже почувствовала обиду: она так старалась не уронить ни крошки и не сопеть, а это было непросто. Буквально за пару минут она расправилась с вкусной едой и торжественно опрокинула на блюдце чашку вверх донышком. От тонкого, звенящего звука Маргерит подняла голову, лицо ее вытянулось от огорчения, и она молча быстро вернула чашку в нормальное положение. Манька согласно и весело кивнула.

Затем хозяйка повязала ей красивый передник и стала водить по всему дому, ловко показывая, какая ей предстоит работа. Поначалу Манька с любопытством и восхищением, всегда, как известно, очень способствующих пониманию, смотрела на бесконечные ряды пузатых стеклянных кружек в полуподвале, которые нужно было вымыть и расставить по полкам, на мраморные столы на мраморном полу, нуждавшиеся в уборке, но когда они спустились в другой подвал, еще ниже, где поднимался густой пар и что-то утробно урчало, девочка испуганно вцепилась в край рукава хозяйки. Маргерит нахмурилась и силой подтащила ее вплотную к машине. Манька упиралась, тряслась, и только с четвертой попытки поняла, как с нею управляться. Затем наступил черед второго этажа с тремя комнатами, зеркалами, шкафами и шкафчиками, искусственными цветами, вызвавшими у девочки почему-то тоску и отвращение, а также безделушками и еще многим, уже совсем непонятным. Все это тоже надо было убирать. Подойдя к двери четвертой комнаты, хозяйка сделала страшные глаза, перечеркнула дверь двумя резкими жестами и внятно произнесла:

– Эрихс циммер. Официр. Ферботен. [26]

Манька удивилась такой ничтожности возложенной на нее работы: дома она делала в три-четыре раза больше, да и работа была не чета простому мытью посуды и игрушечному маханью красивой разноцветной метелочкой. Про стирку и вообще нечего было говорить: после того как она носила на реку корзины с бельем и часами била тяжелым деревянным вальком, у нее несколько дней болело все тело. К тому же, часов в одиннадцать хозяйка снова покормила ее, пусть немного, зато необыкновенно вкусно. За несколько часов Манька сделала всю работу, быстро, почти радостно, вертясь по дому волчком и мурлыча себе под нос какие-то песенки, но в последней комнате, выходившей стеклянной стекой прямо в зеленый садик, она вдруг села на пол и горько расплакалась. Ласковая густая трава, кусты и цветущие деревья были отгорожены от нее толстым стеклом, прозрачным, но делающим их недоступными так же, как и ее родную речку и лес… Ей никогда уже не пробежать босиком по медвяной утренней росе, не уткнуться лбом в ласковые и шершавые отцовские руки… Манька не помнила, сколько просидела в слезах, тихонько подвывая, когда снова появилась фрау Маргерит и железной рукой увела ее мыться холодной водой. Потом, причудливо заплетя ей волосы, подала еще одно платье, густо-розовое, шуршащее, летящее, дотронувшись до него пальчиком, строго сказала: «Киндер», заставила девочку переодеться и повела в столовую. Там, к удивлению Маньки, за столом сидел уже не печальный офицер Эрих, а двое детей, уставившихся на нее круглыми, как вишни, глазами.

– Ой, какие хорошенькие! – не выдержав, воскликнула Манька. Дети действительно были как на картинке: мальчик лет шести, точная копия отца, но с открытым и доверчивым личиком, и годовалая девочка с гривкой рыжих волос.

– Марихен, Марихен! – весело закричал мальчик и забарабанил ложкой по столу, а девочка плаксиво сморщилась.

– Хульдрайх, – хозяйка потрепала мальчика по черным кудрям. – Адельхайд, – она поцеловала дочь, и легкая тень пробежала по ее лицу. Затем Маргерит поставила две тарелки, специальную мисочку для малышки, сидевшей на высоком стуле, и ушла.

Манька осталась с детьми один на один, и всем своим глубинным, природным, почти звериным чутьем сразу же поняла одно: если она сумеет стать нужной этим малышам, то с нею все будет хорошо. Она очень правдоподобно изобразила мальчику, как идет паровоз, а пока он смеялся, закидывая голову на тонкой беззащитной шее, ловко взяла на руки Адельхайд, поднося к ее рту витую серебряную ложку.

К вечеру дети, окрещенные Манькой взамен их, по ее мнению, богомерзких кличек Улей и Алей, уже не хотели ложиться без нее спать. Она долго сидела в тот вечер в детской напротив своей комнатки. Однако сквозь сон все же услышала, как ключ неотвратимо повернулся в дверях.

* * *