Тайна Шампольона

Адмирал Брюэйс погиб. Он сражался отважно, но оказался бессилен. Нельсон наконец обнаружил французский флот и налетел на наши корабли, когда те стояли на якоре. Он пустил часть своего флота между нашими кораблями и берегом.

Это смелое решение оправдало себя. Корабли Брюэйса оказались зажаты между двумя огнями, хотя ничто не позволяло и предположить, что опасность может прийти со стороны берега… Этот фланг был слаб: пушки не готовы для быстрого ответного огня, палубы завалены оборудованием. Пользуясь удачным стечением обстоятельств, Нельсон поднял на мачте «Вэнгарда», своего флагманского корабля, флаг, дававший приказ к атаке. Пушки «Голиафа», которым командовал капитан Фоли, повели огонь. Началась пальба. Все было как на параде… Ядра насквозь пробивали корабли, и их недра открывались, чтобы излить поток тел, искореженных обломками палуб. Падающие мачты убивали тех, кому удавалось ускользнуть от пуль. Четыре тысячи человек погибло. Четыре тысячи.[75] «Восток» загорелся, а затем взорвался. Сокровища Мальты, отобранные у рыцарей, тоже утонули. Мы потеряли и научное оборудование, которое находилось на борту. Тут-то я и вспомнил про предсказание моряка, который, когда мы оставляли Тулон, возмущался тем, что флагманскому кораблю сменили название. Его звали Лоик Кержак. Он тоже погиб.

Я был уверен, что разгром при Абукире опечалит Бонапарта, но случилось обратное. Он написал Клеберу:[76] «Это, возможно, обяжет нас совершить что-то еще более великое, чем то, что мы хотели сделать». Начавшим роптать войскам, испугавшимся того, что мы стали заложниками собственного завоевания, он возразил, что судьба подарила им шанс создать империю. «Восток ждет только одного человека», — сказал он в Тулоне. С тех пор как ловушка Нельсона захлопнулась, судьба, казалось, точно указала: этот человек — Бонапарт. Таким образом, я утверждаю, что последствия катастрофы при Абукире были крайне серьезны. Отныне главнокомандующий возжелал завоевать этот древний мир, где надеялся найти ни с чем не сравнимое могущество. Для тех, кто это понял, расшифровка тайн этого мира стала делом чрезвычайной важности.

Приятная эпидемия распространялась вокруг Бонапарта. Я стал первой жертвой, однако я не жалуюсь. Фарос Ле Жансем уже давно присоединился к моему лагерю. Его мотивация состояла в том, чтобы любым способом проникнуть в предприятие, которое позволит ему избежать пресности жизни.

Дальнейшие треволнения его новой «профессии» сыщика объясняют, откуда бралась та энергия, которую он проявил во имя дела, ставшего нашим общим. Я тут особо ни при чем; могу лишь снова подчеркнуть, что Египет стал для него так же важен, как и для меня. Очевидно, то, что нравилось одному из нас, самым естественным образом начинало нравиться и другому. Несмотря на нашу разницу в возрасте и возражения моей супруги, я, со своей стороны, также вовлекся бы в любое приключение, которое предложил бы мне Фарос.

Но я слишком много говорю о нем; можно полумать, что я пренебрегаю Орфеем Форжюри. С нашего отправления из Тулона я время от времени упоминал его имя — пожалуй, уделяя слишком мало внимания столь важному персонажу.

Но я отнюдь не забыл о нем, о нет! Просто в первые дни экспедиции он еще не вышел на сцену. У этого опытного и беспристрастного ученого была миссия технического характера.

В Египте он собирался изучать и анализировать человеческие, политические и торговые аспекты. В этом он видел интерес для Франции. Подобный подход мог бы привести его в любую другую страну, коей предназначено стать колонией.

Таким образом, он не был заражен величием Египта.

Страсть Бонапарта к Востоку? Власть фараонов, какой Бонапарт, как он считал, увидел и почувствовал ее при Пирамидах? Орфей не поддерживал достаточно близких отношений с главнокомандующим, чтобы интересоваться подобным.

А я? Должен ли я был говорить об этом с Форжюри? Мы еще не были друзьями, и я много от этого потерял. Чрезвычайное приключение, которое мы пережили в Египте, в конечном итоге стало причиной подозрений, от которых мы не смогли бы отделаться в Париже. Но здесь все было по-другому. После того как мы прошли тысячи миль по морю, увидели, как пала Мальта, уже почти смирились с тем, что умрем в пустыне, после свиста пуль над головой и новых чудес каждый день наша дружба окрепла вполне естественно. Все трое, мы были разными. В этом и заключалась наша сила и наша взаимная привязанность. Сближение, о котором я говорю, способствовало образованию нерушимого союза.