Тайна Шампольона

Ученые не могли оставаться в стороне от жизни общества. Я сам был увлечен этой волной, и Египет обосновался у меня, как у себя дома. Я читал, я изучал. Я стал экзальтированным. Тем самым я добился сближения с моей дорогой женой Гортензией. Мне было пятьдесят. Это что, подходящий возраст для страсти? Мудрость требовала, чтобы я забросил дело расшифровки, — этому уже неразумно отдались те, кто моложе и тверже. Дабы восславить идею, которую они защищали, или разрушить другие, дабы заблистать пред всем миром или его осветить, все хотели взломать запоры, за коими скрывались тайные слова фараонов. Что выиграл бы я, погружаясь в этот кипящий котел?

Но нашелся человек, который решил все за меня: это был Бонапарт. Он прочитал Вольнэ и хотел получить Египет таким, какой он есть. Мечта его была столь же безумна, сколь грандиозна. Он говорил, что завоюет землю фараонов и их письменность, и считал, что на это способен. Победитель при Риволи[15] поведет экспедицию в Египет. Так он мне сказал. И мы, ученые Республики, мы разгадаем эти тайны.

* * *

Я познакомился с Бонапартом в 1797 году во время Итальянской кампании, которая закончилась поражением Австрии и договором в Кампоформио.[16] Бельгия, Милан, часть Венецианской республики и левый берег Рейна отошли к Франции.

Максимилиан Робеспьер был, в свою очередь, обезглавлен.

Страной начала руководить Директория.[17] Быть может, ее члены и ненавидели (или, скорее, опасались) Бонапарта, однако никто не осмеливался противостоять этому гражданину, любимому и признанному народом. Он одерживал победы, он грабил побежденных и заполнял казну государства, которое в этом весьма нуждалось.

Я говорю со знанием дела, ибо отвечал за инвентаризацию и сбор шедевров в Италии, которые из-за поражения стали собственностью Франции. Эти фактические грабежи — не лучшее воспоминание моей жизни, но мы были на войне, и нам не хватало главного: золота и серебра.

Бонапарт привез оттуда даже больше, чем злословили в кругах парижских политиков. Эта зависимость от блестящего солдата крайне раздражала членов Директории, но и ответное раздражение было не меньшим.

— Богачи! Бездарности! — рычал Бонапарт.

В тот же день 1797 года он ворвался в резиденцию в гневе, что не вязался с таким тщедушным телом. Лицо его было бледно.

Сапоги стучали по полу. Кожаные ножны висели на поясе, затянутом до состояния удушения. При каждом слове Бонапарт разворачивался, да так, что ножны взлетали от левого бедра и били по всему, что оказывалось рядом. Стакан вина поплатился за это жизнью.

— Адвокатишки! — кричал он. — Жаль, что я в них еще нуждаюсь. Я не готов…

— К чему не готов?

Этот вопрос задал Бертолле.[18] Бывший химик герцога Орлеанского также был в Италии. Можно очень много написать о Клоде-Луи Бертолле, первооткрывателе хлоратов, изобретателе фейерверков, члене Института, профессоре Политехнической школы и «Комиссаре правительства по поиску объектов науки и искусства в завоеванных армиями Республики странах». Но вот почему он был здесь: как и я, он обогащал Францию итальянскими сокровищами.

Мы были вместе в резиденции Бонапарта в Пассарьяно, там, где был подписан договор. Наш молодой генерал имел привычку созывать сподвижников днем и ночью и притом по малейшей нужде. Одного его простого желания оказывалось достаточно, чтобы вдруг собрать целый салон народа. И тогда он начинал излагать суть своих мечтаний, свои идеи об управлении Францией или о геометрии. И потребно было отвечать на его вопросы, участвовать, спорить с его точкой зрения.

Бертолле при этом показывал себя гениальным противником.

Но была одна тема, которая больше всего раздражала молодого генерала. Речь шла о Директории.

— К чему вы готовы в борьбе с теми, о ком вы думаете столь плохо? — упорствовал этот чертов Бертолле.

Гнев Бонапарта сразу улетучился. Он смог заинтересовать Бертолле — это самое важное. Бонапарт улыбнулся: «Вы скоро узнаете…» Бертолле нахмурил брови.

Я вызывал доверие, ибо уже знал. Я слепо шел за ним.

На упрек в том, что я безоговорочно поддерживаю Бонапарта, я отвечал: я действовал бескорыстно. Я пал жертвой обаяния этого человека, всегда готового к новым начинаниям. Я увидел в этом гражданине чрезвычайное существо — и не ошибся. Бонапарт разбудил нас и возвеличил. Более того, он заставил нас мечтать. А надежда — разве она не равносильна осуществлению самых маловероятных грез?

Ранним октябрьским утром 1797 года я всматривался в воспламененные глаза генерала, что двумя карбункулами сверкали на усталом лице. Этот человек не спал уже дня два.

Он носил темно-синий плащ, покрытый тонким слоем пыли, собранной во время молниеносной инспекции войск. За ночь он загонял трех лошадей. Возвращаясь на рассвете, он диктовал письмо Жозефине де Богарнэ.[19] Бонапарт не забывал, что был молодоженом. Теперь он, по привычке заложив руки за спину, называл Бертолле на «ты». Бертолле подчинялся этому прожигающему взгляду, но вопросы его иногда нарушали молчание, которое не осмеливался нарушить никто: к чему готов неутомимый генерал? Какова его новая мечта?