Тайна "Сиракузского кодекса"

Для столь откровенного внимания имелась еще одна причина. Из дюжины картин, висевших на стенах, две представляли ее во всей драгоценной наготе. Я говорю «драгоценной» не только потому, что полотна сорок на шестьдесят дюймов — не маленькие картинки — были щедро оплачены, но и потому, что каждый зритель словно ощущал мазки краски, проведенные тонкой кистью по ее телу. Рамы тоже были роскошными, и не только потому, что их делал я, а еще и потому, что заказчик не поскупился на оформление. Я теперь этим зарабатываю на жизнь: багетчик, изготовитель рам для картин. Иногда — для очень дорогих полотен. Эта пара портретов, например, ушла за семьдесят пять тысяч долларов каждый. Рамы стоили по пять тысяч. Ручная резьба, чуть выщербленная, состаренная золочением по моему тайному способу, совершенно кватроченто — и хватит этой лапши на уши. Занимаясь отделкой, я заинтересовался прекрасной моделью. И вот она собственной персоной.

Когда она предстала перед нами, я платил свою долю комплиментов Джону Пленти, художнику, которому и посвящался вернисаж. Джона, понятно, обступило немало народу: меценаты, владельцы картин, одолженных для выставки, друзья, парочка торговцев.

Она только и сказала: «Джон», разом заглушив светское пустословие. Круг гостей распался. Он, тоже пьяный на свой царственный манер, уставился на нее. Может, кому и показалось, что глаза его разок мигнули, но теперь они просто светились: два штормовых фонаря на борту его разума, среди алкогольного моря.

Я довольно давно знаком с Пленти. Вопреки негласным правилам общества, в котором ему теперь приходилось вращаться, несмотря на цены, за которые уходили его работы, и на ложи в опере, в которых ему приходилось отсиживать положенные часы, он оставался надежным клиентом. Когда женщина в крошечном черном платьице назвала его по имени, он машинально обернулся, словно согретый теплом ее голоса. Но, когда их глаза встретились, что-то пошло не так. Накрыв своей медвежьей лапой ее тонкое плечо, Джон неловко оттеснил ее в сторону, они обменялись парой фраз, а потом она вырвалась. Джон смотрел ей вслед. На его лице странно смешались желание и покорность.

Герли Ренквист, владелица галереи, вплыла в круг, заслонив своим объемистым телом предмет, отвлекший художника. Проделано это было профессионально. Пленти, продолжая оглядываться, послушно отправился за ней знакомиться с мистером Кааном из Беверли-Хиллз, представлявшим «рынок».

Группка людей распалась. Женщина в черном сарафанчике осталась передо мной.

Мне стало любопытно.

— Идем! — вдруг сказала она, взяла меня под руку и направила к широкой стеклянной двери. — Смотри, какой вид. Разве тебя не тянет туда прыгнуть?

В ее голосе звучал вызов, который превращал вопрос в подначку. В этом была такая непосредственность!

Вид, что и говорить, был хорош. Если бы кому удалось закрепить резиновый жгут на двойных башнях моста Золотые Ворота, из такой рогатки он сумел бы запулить солнце в самый Нью-Йорк. А так солнце купалось в трепещущей атмосфере волшебного вечернего часа, как шарик, медленно тонущий и глицерине, и цвет его косых лучей становился гуще, — настоящая мечта кинооператора. Предпоследние лучи превратили хрусталь на серебряных подносах в друзы высоких кристаллов. Пейзаж и манил, и отвращал, словно какой-нибудь грот «мерцбау». [2]

Сложная механика светской вечеринки с коктейлями в приглушенном аккомпанементе болтовни напоминала гирлянду хрустальных колокольчиков, отполированных пергаментом с жемчужной крошкой, тихонько позванивающих вразнобой. Может, я и преувеличиваю, но сейчас, оглядываясь назад, ясно представляю тот миг как грань между нашим миром и миром не просто иным, а следующим.

По стеклянным, а не пластиковым подставкам для графинов и по приглушенным голосам понятно было, что этот вернисаж — из фешенебельных. На таких мероприятиях среди тихих переговоров почти всегда выпадает момент внезапной тишины, поднимающейся и спадающей волной молчания между вторым и третьим коктейлем. Женщина в черном выглядела и вела себя так, будто начала пить еще утром и занималась этим весь день. Теперь, сильно разогревшись, она проявляла лишь два желания: избавиться от платья и нырнуть в закат.

Ее кожа, там, где она касалась моей, была теплее воздуха в комнате, и от нее исходил запах каких-то ночных цветов. Я спросил, как ее зовут.

— Рени.

Она крепче сжала мою руку и как бы в задумчивости повторила свое имя, забыв поинтересоваться моим. Даже на каблуках она была двумя-тремя дюймами ниже меня, так что я невольно чувствовал запах ее волос: лаванды, табака и джина с лаймом; новой обивки, электронных сплавов — запах другого мира.

Всякому мужчине приятно, когда женщина держит его за руку, даже если эта женщина понятия не имеет, кто он такой, — на секунду ему позволено, даже не сознавая того, ошибиться, проникшись к ней доверием. Она, если ей вздумается, может нанести боковой удар глазами, но и руки вполне достаточно.

— Если не разобьешься при падении, можно доплыть до Японии и совершить сеппуку.

Она, словно бы про себя, добавила: