Тайна "Сиракузского кодекса"

— Да, в «Сиракузском кодексе» не применялся бустрофедон, — подтвердил Бодич, споткнувшись на произношении. — Но это и не минускул — письмо, которое вошло в обиход тремя столетиями позднее предполагаемой даты написания «Кодекса». Кроме того, он был написан на листах простого пергамента, а не на свитке папируса или тонкого пергамента. Это серьезный аргумент в пользу его подлинности. Исторический переход от пергаментных свитков к несшитым листам, настоящим страницам определенного размера, устанавливает время создания. «Кодекс» — это переплетенный набор таких листов. Иными словами, «Сиракузский кодекс» — это книга. Никто из наших современников никогда не признавал, что видел его, во всяком случае не признавал открыто. Сержант Мэйсл делала свой перевод по греческой копии, хранящейся в Национальной библиотеке.

— Эта полисменша переводила с греческого? — переспросил пораженный Дэйв.

— Сестричка старалась для себя, — заметила Мисси.

— Ладно. Так мальчик… Ну, Теодос не был уже мальчиком. Прокопий пишет, что, когда он появился во дворце, ему было немногим больше десяти, но «Кодекс» дает ему семнадцать. Теодосом назвал его отец, которого звали Манар, — он любил мать мальчика, несмотря на то, что она в ярости отвергла их обоих. Иоанн Креститель был в то время в Константинополе яркой звездой, и Манар дал ему это приметное имя только на то время, какое требовалось, чтобы в целости увезти ребенка от матери. На самом деле Манар не был христианином.

Как и его родители, Теодос был «богато одарен»: хорош собой, сообразителен, умен и, что неудивительно при таких обстоятельствах, честолюбив. Его отец, как намекает Гиббон, был человеком состоятельным. Он был дамасским купцом. Вот почему, когда юноша явился в Константинополь, чтобы заявить о себе матери, при нем было достаточно денег и личный слуга. Надо признать, что никто из участников драмы не был ни вполне беспомощным, ни совершенно наивным. Репутация Феодоры была известна по всему Востоку, далеко за пределами ее империи. Страх перед ней был ничуть не меньше восхищения, и один только Юстиниан доверял ей. Слугу звали Али. Это он спас жизнь Теодосу, только чтобы мальчика на его глазах… ну, до этого мы еще дойдем. И годы спустя именно Али, сам не лишенный способностей, но уже умирающий, продиктовал свою версию истории Теодоса греческому писцу в городе Сиракузы на острове Сицилия. Надо упомянуть, что очень долгое время почти все жители Римской империи общались на греческом. Латынь была языком закона, двора и западной, то есть римской, части христианской церкви. Можно также отметить, что хотя империя все еще называлась Римской, ее столица и правительство находились в Византии с тех пор, как в 330 году нашей эры туда перебрался Константин и переименовал ее. Двести лет спустя страна, которую мы теперь называем Италией, постоянно переходила из рук в руки, чаще всего в руки остготов, и это непостоянство сохранялось все тридцать восемь лет правления Юстиниана. За годы, когда он был императором, город Рим осаждали трижды, и человек, которого мы теперь знаем как папу, был сравнительно мелкой фигурой, проводившей большую часть своей карьеры в стенах осажденной Равенны. Поэтому текст рассказа Али дошел до нас на греческом, а не на латыни и не на арабском или, ну, не знаю — на коптском. Это, в свою очередь, одна из многих причин, почему «Кодекс» остался неизвестен Гиббону, который, будучи настолько осведомлен в истории, насколько это было возможно в восемнадцатом веке, вынужден был иметь дело с источниками, правда обширными и разнообразными, но не вполне попятными и в действительности включающими немалую долю фальшивок и дезинформации.

— Особенно, — добавил Дэйв, — во второй части «Упадка и разрушения», то есть в истории Феодоры, не так ли? Многое в ней опровергнуто современной наукой, в особенности главы, относящиеся к так называемой Аравии.

Мы все уставились на Дэйва.

— Когда я подписался на «Тантрик Байпасс», который шел из Нью-Орлеана в дельту Меконга, — пояснил тот, — с грузом крема для ботинок и макарон, на борту оказалось больше двух тысяч пятисот долгоиграющих пластинок и пять тысяч книг. Шкипер все время твердил, что если чертова посудина уйдет на дно, то он утонет вместе со своей библиотекой — как ни неприятно признать, так оно и произошло.

После короткого остолбенелого молчания Мисси обижено проговорила:

— Хорошо вам, но у кого еще теперь есть время заниматься древней историей?

— Уж конечно, не у тех, кто так усердно воспроизводит ее в жизни, — хмыкнул я.

— Ох! — пискнула она, — удар ниже пояса!

— Не говоря уж о том, — добавил Дэйв, — что Гиббона побудил заняться историей интерес к происхождению христианства: так что, естественно, он исключал из рассмотрения Аравию, тем более после возникновения ислама.

Тишина.

— Появление ислама, сколь мне помнится, отсчитывается от бегства Магомета в Медину около, ну, шестьсот двадцать второго года.

Общее молчание.

— Всего семьдесят пять лет, — помог нам Дэйв, — после того как Феодора покончила счеты с жизнью.

Молчание.

— Вы думали, я простой алкаш, да?