Тайна трех неизвестных

— Выпей, сынок, выпей молочка.

И сразу голос отца:

— Он уснул, не буди его, пусть…

Но я уже проснулся и открыл глаза. Я выпил молока и заснул.

Когда я проснулся, был уже обед. Я пообедал (съел немного бульона и куриное крылышко), полежал и опять заснул… И спал так до утра.

Глава XXV. Все! Конец! Я дарю велосипед. «Загаза чогтова!» Я выздоравливаю

Проснувшись, я увидел, что возле кровати сидит на стуле Иришка и читает журнал «Барвинок». В хате было солнечно, аж глаза слепило, часы на стене показывали без четверти десять, и я понял, что это утро. Иришка сразу отложила журнал и вскочила со стула:

— Ой!.. Бгатишка милый! Сейчас будешь завтгакать.

Она у нас не выговаривает букву «р». Через мгновение Иришка уже поставила передо мной на стуле молоко, яичницу, творог со сметаной и хлеб с маслом. Я понял, что в хате никого нет, все на работе, и ей поручено ухаживать за мной.

— Пожалуйста, ешь бгатишка милый, ешь! — Сказала она сладким голосом.

Я насторожился.

А когда она в третий раз сказала «бгатишка милый» («Бгатишка милый, спегва пгоглоти таблетку»), это уже меня совсем смутило.

«Бгатишка милый!» Она никогда меня так не называла. Она всегда обзывала меня «загаза чогтова», «так тебе и надо», и «чтобы ты газбил свою дугную могду…» а тут вдруг — «бгатишка милый!»

Плохи, значит, мои дела. Может, и совсем безнадежны. Может, я и не встану никогда. Поэтому-то все такие нежные и ласковые: и отец, и мать, и дед… Все время успокаивают — поправляешься, мол. А я… Вот и сплю все время. Значит, нет в организме сил, энергии для жизни. Так засну и не проснусь больше. Голову даже от подушки поднять не могу. Приподнимусь, сяду на кровати, и голова кружится, аж тошнит…

Я взглянул на сыр и яичницу, и вспомнил слова деда Саливона, который он любил повторять: «Пища — источник жизни. Нам живется, пока естся и пьется. Хорошо едай и будешь, как бугай».

— Иришка, дай еще что кусок хлеба с маслом, — сказал я тихим глухим голосом.

— Тю, ты же еще этого не съел!

— Жалко? — С горьким упреком посмотрел я на нее. — Может, я… Может…

— Да что ты, что ты! Пожалуйста! — Она побежала на кухню, отрезала от буханки огромный ломоть, намазала масла в палец толщиной и положила на стул. Прыснула, и побежала за печь смеяться.

Я вздохнул. Ничего, ничего! Посмотрю я как потом смеяться будешь когда я умру… Яичницу с первым куском хлеба я умял довольно быстро и легко. А вот тарелка творога, щедро политого сметаной, и ломоть хлеба с маслом, принесенный по моей просьбе, пошли туго. Половину тарелки я еще кое-как съел, а дальше начал давиться. Набив полный рот творога и хлеба, я жевал-пережевывал эту жвачку по несколько минут, но не мог проглотить. Уже и молоком запивал, и резко дергал назад головой, как это делает всегда мама, глотая таблетки, и все напрасно — не лезет. «Ну, все! — С ужасом подумал я. — Уже есть не могу. Не принимает организм пищу. Все! Конец мне! Крышка!»

Я бессильно откинулся на подушку. Лежал и слушал, как внутри у меня что булькало, урчало и переливалось. Это одиноко гуляли в пустом животе яичница, в окружении творога и молока. Гуляли, не в состоянии спасти слабеющий организм.

Ой! Кольнуло в боку!.. И нога затекла, наверно кровь туда уже не доходит… И рука левая какая-то вялая совсем. Это же там сердце близко. Видно, сердце уже отказывается работать…

О-о-о! Дышать уже трудно. Прерывистое какое-то дыхание. И пальцы на руках уже посинели, наверно отмирают… Эх, жаль — нет Павлуши. Хотелось бы с ним попрощаться. Не успею, наверное…

Из-за печи выглянула лукавая Иришкина мордашка. Она смеялась. Она и не представляла, как мне плохо. Она думала, что я придуриваюсь. Надо ей как-то доказать, что это не шутки, мне же плохо, что, может, это последние мои минуты… Я не мог умирать под ее хихиканье.

— Иришка, — едва слышно проговорил я. — Иди сюда.

Она вышла из-за печи.

— Иришка, — вздохнул я и замолчал. Она подошла ближе. Личико ее стало слегка серьезнее.

— Иришка, — вторично вздохнул я и опять замолчал. Я должен сказать сейчас что-то необычное, что-то значимое, благородное и великое, что говорят только великие люди перед смертью.

— Иришка, — сказал я наконец тихо и торжественно. — Возьми себе мой велосипед… Я его тебе дарю. И закрыл глаза.

— Ой! — Взвизгнула она радостно. — Ой! Пгавда? Ой! Сегьезно? Ой бгатишка милый! Какой ты хогоший! Ой! Дай я тебя поцелую.

Ее губы мазнула меня по щеке возле носа. Я отвернулся к стене, так как почувствовал, что вот-вот заплачу.

Мы с Иришкой чаще всего ссорились именно из-за моего велосипеда. Она хотела на нем кататься, а я не хотел, чтобы она каталась. Я считал, что она еще сопливая, чтобы кататься на взрослом велосипеде. Только в первый класс пошла в этом году. До педалей еще даже не достает. Но она однако умудрялась как-то ездить — просовывала правую ногу через раму, и, извиваясь червем, стоя крутила педали. Эта ее ловкость только раздражала меня. Такое уродливое катание было, по моему мнению, оскорблением для велосипеда.