Тайна всех тайн

Вошел Броун. Он старательно закрыл дверь, подошел к сидевшему на копке Пирксу и вполголоса произнес:

— Я хотел бы с вами поговорить.

— Слушаю вас. Садитесь.

Броун опустился на стул, но, как бы решив, что расстояние, которое их разделяет, слишком велико, придвинулся ближе, немного помолчал, глядя в пол, вдруг посмотрел командиру прямо в глаза и заговорил:

— Я хочу нам кое-что сообщить. По вынужден просить о сохранении тайны. Дайте слово, что вы никому ничего не скажете.

Пиркс поднял брови:

— Тайна?

Он на несколько минут задумался.

— Согласен, я ничего никому не скажу, — произнес он наконец. — Слушаю.

— Я человек, — сказал пилот и умолк, не отрывая глаз от Пиркса, словно хотел выяснить, какой эффект произведут эти слова.

Однако Пиркс, который сидел, опустив веки и опершись головой о переборку, выложенную белым пенопластом, даже не шевельнулся.

— Я сказал об этом потому, что хочу вам помочь, — начал Броун. Он говорил так, будто произносил тщательно отрепетированную речь. — Когда я предлагал свои услуги, я не знал, в чем дело. Таких, как я, было, наверно, много, но нас принимали по одному, чтобы мы не могли ни познакомится, ни даже увидеть друг друга. О том, чт именно мне предстоит, я узнал только тогда, когда меня окончательно отобрали после всех полетов, проверок и тестов. Мне пришлось дать обещание, что я сохраню всё в абсолютной тайне. У меня есть девушка, мы давно хотим пожениться, но нам мешали финансовые затруднения, — а тут всё устраивалось просто великолепно: мне сразу дали восемь тысяч, и еще столько же я должен получить по возвращении из рейса, независимо от его результата. Я рассказываю вам всё как было, так как хочу, чтобы вы знали: в этом деле моя совесть чиста. Честно говоря, в первый момент я не понимал, на какую ставку идет игра. Странный эксперимент, и только, — так я поначалу думал. Но потом мне это начало нравиться всё меньше. В конце концов существует какая-то элементарная общечеловеческая солидарность. Неужели я должен молчать вопреки интересам людей? Я решил, что не имею на это права. А вы так не считаете?

Пиркс молчал. Немного погодя пилот продолжал, по вроде уже не так уверенно:

— Из той четверки я не знаю никого. Всё это время нас держали изолировано. У каждого была своя комната, своя ванна, свой гимнастический зал. Мы не встречались даже во время еды, только перед самым выездом в Европу нам разрешили в течение трех дней есть вместе. Поэтому я не могу вам сказать, кто из них тоже человек, а кто нет. Я ничего не знаю точно. Но подозреваю…

— Минутку, — прервал его Пиркс. — А почему, когда я спросил вас о боге, вы ответили, что заниматься этим вопросом не входит в ваши обязанности?

Броун уселся поудобнее, шевельнул ногой и, глядя на носок ботинка, которым водил по полу, сказал тихо:

— Так ведь я, собственно, уже тогда решил всё вам рассказать и — знаете, как это бывает: на воре шапка горит. Я боялся, как бы Макгир не пронюхал о моем намерении. Ну и когда вы меня спросили, я ответил таким образом, чтобы ему показалось, будто я намерен свято сохранить тайну и наверняка не помогу вам разобраться в том, кто я на самом деле.

— Вы так ответили из-за присутствия Макгира?

— Да.

— А вы верите в бога?

— Верю.

— И вы думали, что робот не должен верить?

— Ну да.

— И что, если бы вы сказали «верю», было бы легче догадаться, кто вы?

— Да. Именно так и обстояло дело.

— Но ведь и робот может верить в бога, — немного погодя заметил Пиркс. Он произнес это небрежным тоном, как бы мимоходом. Броун даже глаза вытаращил:

— Что вы говорите?

— По-вашему, это невозможно?

— Мне бы такое никогда не пришло в голову…

— Ладно, оставим. Это — по крайней мере в данный момент — не имеет значения. Вы говорили о каких-то своих подозрениях…

— Да. Мне кажется, что этот темный — Барнс — не человек.

— Почему вам так кажется?

— Это мелочи, которые трудно заметить, но в совокупности они создают определенное впечатление. Ну, начать с того, что когда он сидит или стоит, он вообще не шевелится. Словно статуя. А ведь вы знаете, ни один человек не в состоянии сохранять абсолютную неподвижность. Когда ему становится неудобно или, скажем, затечет нога, — человек невольно переменит позу, шевельнется, коснется лица, — а этот прямо застывает.

— Всегда?

— Нет. В том-то и дело, что не всегда, и это мне показалось особенно характерным.

— Почему?

— Я думаю, он делает такие незначительные, якобы невольные движения, когда специально обращает на это внимание, а как только забудет — замирает. Зато у нас наоборот: нам как раз приходится напрячься, чтобы какое-то время оставаться неподвижными.

— В этом что-то есть. Что еще?

— Он всё ест.

— Как это «всё»?

— Что бы ни дали. Ему совершенно безразлично. Я замечал это много раз, и в дороге, когда мы летели через Атлантику, и еще в Штатах, и в ресторане на аэродроме. Он с полным равнодушием ест всё, что подадут, а ведь каждому человеку обычно какие-то блюда особенно нравятся, ну а чего-то он не любит…

— Это не доказательство.

— Да нет, конечно, нет. Но если суммировать, знаете ли… Кроме того, есть еще одно обстоятельство.

— Ну?