Тайна высокого дома

— Черт возьми! Кто из нас сошел с ума?

— Я думаю, что никто. Выслушай меня спокойно. Только четыре человека знают тайну прошлой ночи. Ты, твоя дочь, которая не пойдет доносить на тебя, я, который нем как могила, и Егор Никифоров.

— Егор — говоришь ты, Егор знает?

— Все.

— Иннокентий, объяснись! Что это значит?

— Ужели ты не понимаешь? Ведь знаешь же ты, что ты стрелял из его ружья, которое сегодня утром он отнес домой, не заметив, что один ствол разряжен. Полиция взяла это ружье, и пуля, которой заряжен был другой ствол, оказалась одинаковой с пулей, вынутой из трупа убитого. С этого началось серьезное подозрение, что убийца — Егор.

— О! — простонал Толстых и бессильно опустился на диван.

— Егор, конечно, догадался, что убийца ты, тем более, что у меня есть основание думать, что он говорил с твоей жертвой перед ее смертью.

— Почему же он этого не сказал заседателю?

— Вероятно, потому, что не хотел.

— А, так он не хотел?.. — повторил как бы про себя Петр Иннокентьевич и вдруг вскочил с дивана и бросился к двери, схватив со стола револьвер.

— Куда? — загородил ему дорогу Гладких.

— Не думаешь ли ты, что я позволю страдать за себя невинному человеку? — заговорил Толстых дрожащим голосом, с сверкающими глазами. — Я тотчас же верхом домчусь до заседательской квартиры, сознаюсь в преступлении, если только убийство соблазнителя дочери преступление и, подписав показания, покончу с собой… Егор будет спасен…

Иннокентий Антипович скрестил руки на груди.

— Ты этого не сделаешь!

— Кто осмелится остановить меня?

— Я!

— Зачем?

— Затем, что я этого не хочу.

Петр Иннокентьевич судорожно захохотал.

— Я не хочу этого! — продолжал Гладких. — Я не хочу этого, потому что я нахожу, что самоубийство тоже преступление. Довольно с тебя одного. Я вчера не мог отстранить твоей руки от постороннего человека, сегодня я не позволю тебе направить ее на самого себя. Я клянусь тебе в этом. Ты бесжалостно убил молодого человека, повинного только в том, что он любил твою дочь, но тебе показалось этого мало, ты выгнал из дома эту несчастную, убитую горем потери любимого человека, дочь. Бедная ушла в отчаянии и мы, быть можем, никогда ее не увидим, и после этого ты все хочешь сгладить своею смертью. Это было бы очень удобно. Петр, отвечай мне: если бы тебе пришлось переживать все вчерашнее снова, убил бы ты этого человека?

— Нет, нет! — содрогнувшись, отвечал Толстых, отступая перед наступавшим на него Иннокентием Антиповичем.

— А выгнал бы свою дочь?

— Ее?.. О, да, конечно!..

— Я вижу из твоих ответов, что хотя ты и раскаиваешься в совершенном преступлении, но у тебя пропало отцовское чувство, а ты, ведь, так любил свою дочь! Да и теперь ты напрасно стараешься обмануть самого себя — ты все еще ее любишь. Легче убить самого себя, нежели вырвать из сердца привязанность к детям! Ты не должен, повторяю тебе, никуда идти, ты должен оставить Егора принести себя в жертву; что же касается тебя, ты должен жить, мучимый угрызениями совести и раскаянием. Ты будешь жить, и угрызения совести будут твоим наказанием. Я вижу еще, как ты сломишься под его тяжестью и с дикими воплями будешь призывать свою дочь.

— Замолчи, Иннокентий, не мучь меня! — простонал Толстых, снова бессильно падая на диван.

— Но настанет день, — не слушая его продолжал Гладких, — когда Господь сжалится над твоими слезами — Он, Милосердный, простит тебя, как прощает самых страшных грешников, старайся не противиться Его наказанию, а с верою и терпением переноси его. Ты будешь жить!

— Иннокентий, пусти меня! — снона вскочил Петр Иннокентьевич.

— Нет, говорю я тебе, нет!

— Так ты хочешь, чтобы осудили, обесчестили и наказали невинного человека?

— Я не избегаю Божьей кары и не противлюсь Его воле.

— Что же мне делать на земле?

— Я уже сказал тебе: страдать и молиться.

— Но у Егора жена, у нее скоро родится ребенок, а я один, у меня никого нет.

— Несчастный, а твоя дочь?..

— Она умерла, умерла для меня.

— Сегодня, может быть. Но не беспокойся об Арине и ее ребенке, я подумал и о них! В память несчастной твоей дочери, ты обеспечишь Арину и дашь воспитание ее ребенку, как своему. Вот что решил я — тебе остается повиноваться.

Толстых застонал и снова безмолвно опустился на диван. Огонь в глазах его совершенно потух — он преклонился перед новым могуществом строго судьи, могуществом представителя возмездия, он перестал быть главою дома, нравственную власть над ним захватил Гладких. Петр Иннокентьевич все еще продолжал держать в руке револьвер, но Гладких спокойно взял его у него, как берут у ребенка опасную игрушку.

— Покойной ночи, до завтра! — сказал он Толстых ласковым голосом.

Петр Иннокентьевич остался один, уничтоженный, порабощенный.

На другой день после обеда Иннокентий Антипович отправился в поселок к Арине.

За эти два дня несчастная женщина страшно изменилась, она похудела до неузнаваемости, волосы на голове поседели, глаза были совершенно опухшие от слез.

При виде ее у Гладких похолодело сердце.

— Я зашел навестить тебя, Арина.

Она заплакала вместо ответа.

— Не отчаивайся, Арина. У тебя есть люди, которые не оставят тебя…