Тайна высокого дома

Толстых посмотрел на него каким-то диким взглядом.

— Что я сделал… это знаю я…

— Петр, может быть, милосердный Бог отвел твою руку от несчастной жертвы…

Мрачный огонь блестнул в глазах Петра Иннокентьевича.

— Нет… — угрюмо отвечал он. — Я целил ему в сердце, и он упал…

— Мертвый! — с отчаянием в голосе воскликнул Гладких.

— Мертвый! — хриплым голосом повторил Петр Иннокентьевич.

Иннокентий Антипович упал на стул и закрыл лицо руками.

— Он был вор… — продолжал как бы про себя Толстых. — Он украл честь моей дочери… мою честь… Я защищал свою собственность и… убил его. Что же тут такого?

— Убил… — опустив руки на колени, упавшим голосом прошептал Гладких.

— Да, убил… если тебе нравится так это слово… Повторяю, что же тут такого?..

— А суд, Петр? Разве ты не думаешь о суде?

— Для меня суд — я сам…

— Ты не в своем уме, Петр?

— Если я вижу на моем цветке, который я вырастил, букашку, я сбрасываю ее и давлю ногой. Если я вижу, что бешеная собака может броситься на мою дочь, я беру ружье и убиваю собаку. Это мой долг… Я исполнил его сегодня…

— Он не понимает, он не хочет понимать! — в отчаянии воскликнул Гладких. — Ведь то, что ты сделал — ужасно! Твое спокойствие пугает меня… — Несчастный, не видал ли кто тебя?

— Что мне за дело до всего этого!

— Твои ответы безумны! Я надеюсь, что тебя никто не видал в этот час… В доме все спят, также и в поселке. Но я заклинаю тебя, подумай о своем положении. Ты совершил страшное преступление, и если его откроют, то ты понесешь страшное наказание. Хотя бы ты двадцать раз приводил в свое оправдание, что ты защищал свою честь и честь своей дочери, тебе двадцать раз ответят, что ты не имел права самосуда… Но если тебя никто не видал, то никто тебя и не обвинит, если ты сам себя не выдашь… Если я не успел удержать твою руку, то теперь я должен думать, как бы спасти тебя. Нет, тебя обвинить не могут… Им нужны доказательства, улики, а их против тебя нет никаких.

Иннокентий Антипович замолчал.

Толстых молчал тоже. Он сидел за столом, положив голову на руки и как бы окаменел.

Вдруг Гладких встал. В глазах его, сделавшихся почти стеклянными, выразился страшный испуг. Он подошел к Петру Иннокентьевичу и, наклонившись к его уху, сказал сдавленным шепотом:

— Петр, мне пришла в голову страшная мысль… Выслушай меня, ради всего святого! Если кто-нибудь еще знает о связи твоей дочери с этим молодым человеком, если кто-нибудь знал о их свиданиях, тогда мы пропали…

Петр Иннокентьевич с трудом поднял голову и окинул своего друга недоумевающе-вопросительным взглядом.

— Обо всем этом надо подумать! Часто неосторожно сказанное слово влечет за собою подозрения и тогда… конец… Они придут…

— Я буду их дожидаться…

— Но этого мало, ты должен приготовиться к защите…

Толстых снова поднял голову и горько улыбнулся…

— Но подумай только, Петр, полиция, тюрьма, суд…

— Так что ж, пусть меня осудят…

— А каторга… несчастный, каторга… нам более, чем другим, известны эти ужасы каторги… не той, которая на бумаге, а настоящей… скитальческой…

— Пусть каторга… пусть хотя смерть…

Гладких дико смотрел на своего друга.

— Смерть! — продолжал Петр Иннокентьевич. — Это избавление! Жизнь? Что заключается в ней? Как глупы люди, что так дорого ее ценят. Все бегут за этим блестящим призраком. Глупцы! Из золота они сделали себе Бога и поклоняются ему. Одного съедает самолюбие, другого — зависть. Всюду подлость, лесть и грязь! Все дурное торжествует над хорошим, порок и разврат одерживают победу над честью и добродетелью.

Он нервно захохотал.

— Какая несчастная эта жизнь. О, я хотел бы умереть… Я более не существую, у меня более ничего нет, я больше ни во что не верю.

Он уронил голову на сложенные на столе руки и зарыдал. Иннокентий Антипович не мешал ему выплакаться. Он понимал, что слезы облегчат его и, быть может, дадут другое направление его мыслям. Он лишь молча сел около своего друга.

Так просидели они до утренней зари.

X Перед смертью

Егор Никифоров из высокого дома отправился на мельницу, лежавшую верстах в четырех от заимки Толстых вниз по течению Енисея.

С мельником Егор Никифоров были приятели и не замедлили выпить по два стаканчика водки.

— Готова моя мука-то?

— Готова, Егор Никифорович, готова… — отвечал мельник, прожевывая кусок пирога, поданного им на закуску к водке.

— Так я захвачу ее с собою…

— Зачем, я завтра все равно повезу муку в высокий дом, а оттуда заверну к тебе, невесть как далеко оттуда.

— И то ладно, — согласился Егор Никифоров, у которого после выпитых стаканчиков в высоком доме и на мельнице как-то пропало расположение нести мешок с мукой и покидать своего приятеля.

Мельник и он опорожнили еще по стаканчику, затем еще, и уже наступил поздний вечер, когда Егор Никифоров выбрался с мельницы в чрезвычайно веселом расположении духа.

Затянув какую-то песню, слова которой были, кажется, непонятны даже самому исполнителю, он направился домой.

Идти приходилось мимо половинки, где его увидел сам хозяин Харитон Спиридонович Безымянных и пригласил зайти опрокинуть лампадочку, как игриво выражался этот оригинальный золотопромышленник.