Тайна забытого дела

— Не помню. Да и какое это имеет значение?

— Вы жили в здании бывшего банка?

— Да.

— До революции этот особняк принадлежал вашему отцу?

— Нет. Кажется, Кредитному обществу. Этому же обществу принадлежал и сам банк. У отца была там казенная квартира, из которой нас с мачехой потом выселили.

— А о брате с того времени у вас никаких вестей?

— Да.

Внимание Коваля привлекла маленькая девочка, которая, вырвавшись из материнских рук, бежала по аллее, чудом держась на неустойчивых ножках. Потом возникли старички в выгоревших дырчатых шляпах. Прогуливаясь, они горячо обсуждали какие-то дела и очень напоминали «пикейные жилеты» из Ильфа и Петрова.

— Вы не пробовали его искать? Никуда не обращались?

Клавдия Павловна пожала плечами. Напрасный труд!

— А вы попробуйте!

Дырчатые шляпы продефилировали мимо них и сели на соседнюю скамью.

— Из протоколов, которые хранятся в архиве, видно, что в ту трагическую ночь вы были дома, спали и ничего не слышали. Теперь, когда прошло столько времени и страсти утихли, скажите, пожалуйста, вы и на самом деле ничего не слышали, не знали?

— Если даже что-то и знала, то давно забыла бы. Сколько лет! Нет, не припоминаю ничего. — Она живо обернулась к нему: — Между прочим, а как вас зовут? Вы не нашли нужным представиться.

— Простите, пожалуйста, Дмитрий Иванович.

Дырчатые шляпы закончили свой разговор и уставились на Коваля и его собеседницу.

— Иной раз на расстоянии лучше видно, чем во время самого события, особенно ошеломляющего. Человек находился в нервном потрясении и не мог собраться с мыслями. А потом, по прошествии времени, вспоминает. Войдите в комнату, где несколько человек оживленно беседуют, остановите их и спросите, о чем они только что разговаривали. Не вспомнят сразу.

— Нет, нет, это вы напрасно, Дмитрий Иванович.

— Ваша дача — в Лесной? — неожиданно спросил Коваль.

— Да, — профессоршу удивил этот внезапный вопрос.

— Близко от станции?

— Метров триста — четыреста.

— Говорят, воздух там необычайно целебный.

— Называют украинским Кисловодском, — впервые довольно улыбнулась жена Решетняка.

Дырчатые шляпы, казалось, слишком уж заинтересовались чужой беседой.

— Может быть, лучше нам немного погулять, Клавдия Павловна? — предложил Коваль и, встав, помог подняться и ей.

Профессорша смотрела на него уже не так сердито, как раньше, даже, пожалуй, благосклонно: в конце-то концов милиционер оказался не таким уж страшным. Они медленно пошли по аллее, и, глядя на них со стороны, можно было подумать, что это супруги, хотя муж и выглядел значительно моложе.

Пустые аллеи простреливались солнцем по всей длине. Лишь одинокие фигуры маячили где-то в глубине парка, казавшегося необычайно просторным. Высоченные деревья как бы упирались прямо в небосвод. Это был час дырчатых шляп, потертых полотняных брюк с широкими манжетами, нянь с малышами и породистых собак на поводках.

— Летом вы постоянно живете на даче?

— Почти постоянно. Я в город не езжу вообще. А Алексей Иванович только по неотложным делам — в лабораторию, на собрание. Но и на даче сиднем не сидит. Все в поле, на опытном участке, который, как вы знаете, находится совсем недалеко от Лесной.

— В этом году вы почему-то раньше обычного вернулись в город. В такую жару.

Клавдия Павловна бросила на подполковника острый взгляд.

— Вас и это интересует?

— Не очень. Больше — тот период, когда вы были еще на даче. Точнее — десятое июля. Вспомните, не ездил ли Алексей Иванович в тот день в город?

— Нет, Дмитрий Иванович, не ездил.

— Вам запомнилась эта дата? Вы так категорически утверждаете. Почему?

— А потому, — нахохлилась профессорша, — что именно об этой дате вы расспрашивали Алексея Ивановича, спрашивали его, где был он десятого. Неужели вы думаете, муж не рассказывает мне о таких событиях, как ваш визит?

— Не думаю, — отделался шуткой Коваль. — Действительно, я спрашивал его об этом, — продолжал он уже серьезно. — Но ответа не получил.

— Он был дома. То есть на даче.

— И вечером? Скажем, от девятнадцати до двадцати одного часа?

— Ну конечно. В девятнадцать он ужинает, и я не помню случая, чтобы он нарушил свой режим. К тому же он плохо себя чувствовал.

Они свернули к высокой металлической беседке со скамейками, поставленной так, что нависала она над Подолом и над поймой Днепра. В беседку, как в старинную часовню, вели ступени.

У перил, спиною к ним, стояла худенькая девушка. Что-то знакомое почувствовал подполковник в согнувшейся, словно под непосильной ношей, спине, в опущенных руках. Девушка обернулась, и Коваль увидел Лесю Скорик. Но она или не узнала его, или ей было не до него — скользнула по нему, затем по его спутнице равнодушным, как бы слепым взглядом, не поздоровалась и снова повернулась лицом к Днепру.

Коваля задело поведение Леси, и он нахмурился. Беда с этой милицейской обидчивостью! Даже он, Коваль, человек, который за долгие годы службы привык ко всему, не мог избавиться от нее. Хотя и в самом деле обидно: когда горе случается — зовут на помощь, а как только все утрясется, даже поздороваться при встрече забывают.