Тайна «Железной дамы»

«О каких кофейнях может идти речь, коли в воздухе стоит дребезжание всех кофейных чашечек разом!» – внутренне возмущался Иван Несторович.

Никогда! Никогда больше он не совершит такого необдуманного безумия и не предпримет попытки еще раз подняться наверх. Уж лучше любоваться красотой кружевного металла издалека.

Стрелки подползли к десяти вечера, и только Иноземцев приготовился наконец поставить точку в сегодняшнем занятии, как раздался звонок. От неожиданности оба подскочили. Иван Несторович побелел, ибо все нутро его прожгло от смутного и тревожного предчувствия. Пока привыкал к этим дьявольским трелям, что издавал электрический колокольчик за день десятки раз, он успел изучить весь диапазон тревожности его звука и даже порой упражнялся в угадывании, с каким диагнозом к нему явились, больной ли, почта или соседи. Но сейчас интуиция вдруг настойчиво шептала: не к добру, ой, не к добру звонок в такой час. Быть может, полиция? Вдруг кто разболтал про стрельбу в подвале?

Ну, к примеру, случилось убийство в квартале, соседей расспросили – те и выдали Иноземцева с его «лебелем» и всеми потрохами. Или это анархисты Ромэна про его душу пришли; небось тот им жалуется, что с селитрой не скоро опыты проводить намерен. Сейчас захватят его лабораторию, самого доктора к стулу привяжут и заставят бомбу собирать для революционных надобностей.

Вот такие мысли проносились в голове Иноземцева, пока он спускался по лестнице.

На пороге оказался почтальон – в такое время? – в форменной одежде и с сумкой наперевес – все как полагается.

«Ряженый», – отчего-то вдруг пронеслось опять в мыслях. Нет, обычный. Протянул сверток, велел расписаться в журнале.

Все еще пребывая в некоем необъяснимом страхе, Иноземцев сел прямо на первую ступеньку лестницы и развернул обертку – довольно странную, без привычных почтовых штампов, без подписи – без ничего. Внутри лежала небольшая шкатулочка с вогнутыми тонкими стекляшками, которые Иноземцев и разглядел-то не сразу, до того они были тонкими и маленькими. К стекляшкам прилагался флакон с какой-то жидкостью. Что это, черт возьми? Иноземцев повертел в руках стекляшки, едва умещающиеся на кончике пальца. Открыл бутылек и попробовал на язык содержимое – сладкое, никак раствор глюкозы.

Потом до него вдруг дошло, вернее, не дошло, а донеслось – голосом Ульяны Владимировны, – новомодное изобретение профессора Фика из Цюриха – пара роговичных линз.

Глава III. Мадемуазель Боникхаузен

Весь следующий день Иван Несторович провел как на иголках. Ничего толком делать не мог – все из рук валилось, и, как в прежние времена, сердце колотилось, перед глазами все плыло. А может, это и не она вовсе? Или она, но до Парижа не добралась, а так просто, как обещала, бандерольку прислала, чтобы нервы пощекотать? Так ведь на обертке ни адреса обратного, ни вообще каких-либо следов, что бандеролька сия через руки почтовой службы прошла. А может, сама и почтальоном вырядилась?

Да не может быть! Низенький лысоватый господин лет сорока никак не мог быть загримированной девицей.

«Девицей – нет, – вздохнул Иноземцев, – а Ульяной Владимировной[12] – вполне. Один дьявол ведает, что это за ведьма такая. Вся фундаментальность законов физики и логики рассыпается в осколки, когда вдруг возникает она».

Сгорая в агонии мыслей и предчувствий, Иван Несторович не мог понять, чего он боится больше – повстречать эту фокусницу вновь или жить в постоянном страхе, что вот опять она примется за старое. Захотелось спешно собрать вещи и бежать куда-нибудь, к чертовой бабушке, в Америку, на Аляску, на Северный полюс!

Но не была бы агония Ивана Несторовича полной, если б пороха не подсыпал его назойливый ученик. Мало того, он ежедневно по два часа жизни его отнимал, так еще чего вздумал – отнять целый вечер. Оказывается, его намерения жениться на племяннице инженера Эйфеля вылились в твердое решение – назавтра назначен званый ужин, где невеста будет официально представлена семейству Лессепсов, а заодно и всей парижской знати. И Иноземцев отчего-то тоже должен присутствовать на сем представлении.

Все его существо мгновенно запротестовало.

Он пробовал возражать, говорил, что чрезвычайно занят, но юноша изошел сонмом таких цветистых любезностей, что отказать было невозможно – дескать, вы – мой наставник, мой гуру и пример для подражания, первый человек после отца и деда, без вашего присутствия важнейшее событие в моей жизни не будет столь радостным, и прочая чушь в его манере.

Иноземцев нахмурился, угрюмо глядя на Ромэна. Тот сиял умоляющей улыбкой. Вот ведь наказание! Выставки хватило сполна. После того грандиозного события Иноземцева еще долго потом передергивало от воспоминаний, и он зарекся когда-нибудь еще совершить подобный променад. А тут – опять двадцать пять. Иван Несторович совсем не хотел идти, но быть таким невежей, каким рисовали его коллеги, тоже никак не улыбалось.

Как там о нем Дюкло выразился: «Более угрюмой и нелюдимой личности во всем Париже не сыскать?»