Тайна желтой комнаты

Возвращаясь к нашему допросу или, вернее, к нашему разговору, я должен сообщить, что, когда начальник полиции спросил г-на Станжерсона, при каких обстоятельствах его дочь отправилась в Париж 20 октября, то есть в день утери сумочки, мы узнали, что она поехала в столицу «в сопровождении г-на Робера Дарзака, что в замке с тех пор его не видели и что он появился там лишь на следующий день после покушения». Тот факт, что г-н Робер Дарзак был рядом с мадемуазель Станжерсон в магазине «Лув», когда исчезла сумочка, не мог пройти незамеченным и вызвал, надо прямо сказать, большой интерес.

Беседа между представителями судебной власти, обвиняемыми, свидетелями и журналистом подходила к концу, когда случилось нечто совершенно из ряда вон выходящее, под стать самому настоящему театральному трюку, что не могло не понравиться г-ну де Марке. Явился жандармский бригадир и сообщил нам, что Фредерик Ларсан просит разрешения войти. Его тут же впустили в лабораторию. В руках у него была пара грубых башмаков, покрытых илом, которые он бросил на пол.

— Вот, — заявил он, — башмаки, в которые был обут убийца! Узнаете их, папаша Жак?

Папаша Жак склонился над этой пропахшей болотом кожей и с изумлением узнал свою старую обувь, давно выброшенную за негодностью и пылившуюся в каком-то углу на чердаке. Это повергло старика в такое смятение, что ему пришлось высморкаться, чтобы хоть как-то справиться со своим волнением.

Тогда, указав на платок, который держал в руках папаша Жак, Фредерик Ларсан сказал:

— А вот и носовой платок, удивительно похожий на тот, который был найден в Желтой комнате.

— Ах! Да знаю я, — вымолвил папаша Жак, весь дрожа. — Они, почитай, одинаковые.

— И наконец, — продолжал Фредерик Ларсан, — старый баскский берет, также найденный в Желтой комнате, вполне мог некогда красоваться на голове у папаши Жака. Все это, господин начальник полиции и господин судебный следователь, доказывает, на мой взгляд… Да успокойтесь же, старина… — обратился он к папаше Жаку, едва державшемуся на ногах. — Все это доказывает, на мой взгляд, что убийца хотел скрыть свое истинное лицо. Сделал он это достаточно грубыми средствами — или, во всяком случае, они нам представляются таковыми, так как мы уверены в том, что папаша Жак не убийца, ибо он не отходил от господина Станжерсона. Но вообразите себе, что было бы, если бы господин Станжерсон не задержался в тот вечер так долго, если бы, простившись с дочерью, он вернулся бы в замок, если бы мадемуазель Станжерсон убили в то время, когда в лаборатории никого уже не было, и если бы папаша Жак спал у себя на чердаке! Никто бы не усомнился, что папаша Жак и есть убийца! Своим спасением он обязан тому обстоятельству, что трагедия разразилась слишком рано: из-за полнейшей тишины, царившей в лаборатории, убийца наверняка подумал, что там уже никого нет и что пришел момент действовать. Человек, который смог столь таинственным образом проникнуть сюда, тщательно все подготовив, чтобы бросить тень подозрения на папашу Жака, несомненно, был своим человеком в доме. В котором часу он смог пробраться сюда? После полудня? Вечером? Не могу вам сказать… Человек, хорошо знающий и людей, и обстановку в этом флигеле, должен был проникнуть в Желтую комнату в нужное ему время.

— Не мог же он все-таки войти сюда, когда в лаборатории кто-то был! — воскликнул г-н де Марке.

— Полноте, откуда мы знаем? — возразил Ларсан. — В лабораторию подавали ужин, ходила взад-вперед прислуга… К тому же вы забываете о химическом опыте, который проводился между десятью и одиннадцатью часами; господин Станжерсон, его дочь и папаша Жак находились тогда возле печи… вот в этом углу, у камина… Кто знает, может, убийца… свой, свой человек… воспользовался этим моментом и проскользнул в Желтую комнату, сняв предварительно обувь в туалете?

— Это маловероятно! — заметил г-н Станжерсон.

— Разумеется, но не невозможно… Поэтому я ничего не утверждаю. Что же касается его ухода, то это совсем другое дело! Каким образом он смог бежать? Самым что ни на есть естественным!

На какое-то мгновение Фредерик Ларсан умолк. Мгновение это показалось нам вечностью. И с вполне понятным лихорадочным нетерпением мы ожидали, когда он заговорит снова.