— О! Много лет назад в Америке, в Филадельфии. Из лаборатории у меня украли секрет двух изобретений, которые могли бы составить счастье целого народа, став его достоянием… Я так никогда и не узнал, кто был вором, мало того, я никогда не слышал никаких разговоров о самом предмете этой кражи, — вероятнее всего потому, что, стремясь сорвать расчеты того, кто меня ограбил, предал огласке оба этих изобретения, сделав невозможным плагиат. Именно с тех пор я и стал подозрительным, и потому наглухо запираюсь, когда работаю. Все эти решетки на окнах, уединенность флигеля, шкаф, который я сам заказал, и этот специальный замок, этот единственный ключ — все это результат моих страхов, возникших не на пустом месте, уверяю вас, печальный опыт научил меня этому.
— Очень интересно! — заявил г-н Дакс, а г-н Жозеф Рультабий спросил, известно ли что-нибудь г-ну Станжерсону или папаше Жаку об утерянной сумочке.
Выяснилось, что ни тот ни другой вот уже несколько дней не видели сумочки мадемуазель Станжерсон. Буквально через несколько часов из уст самой мадемуазель Станжерсон мы узнали, что эту сумочку у нее украли или она сама ее потеряла и что все произошло именно так, как говорил ее отец, что 23 октября она пошла в почтовое отделение № 40 и что ей вручили там письмо, которое, по ее словам, было послано каким-то злым шутником. Она его тотчас же сожгла.
Возвращаясь к нашему допросу или, вернее, к нашему разговору, я должен сообщить, что, когда начальник полиции спросил г-на Станжерсона, при каких обстоятельствах его дочь отправилась в Париж 20 октября, то есть в день утери сумочки, мы узнали, что она поехала в столицу „в сопровождении г-на Робера Дарзака, что в замке с тех пор его не видели и что он появился там лишь на следующий день после покушения“. Тот факт, что г-н Робер Дарзак был рядом с мадемуазель Станжерсон в магазине „Лув“, когда исчезла сумочка, не мог пройти незамеченным и вызвал, надо прямо сказать, большой интерес.
Беседа между представителями судебной власти, обвиняемыми, свидетелями и журналистом подходила к концу, когда случилось нечто совершенно из ряда вон выходящее, под стать самому настоящему театральному трюку, что не могло не понравиться г-ну де Марке. Явился жандармский бригадир и сообщил нам, что Фредерик Ларсан просит разрешения войти. Его тут же впустили в лабораторию. В руках у него была пара грубых башмаков, покрытых илом, которые он бросил на пол.
— Вот, — заявил он, — башмаки, в которые был обут убийца! Узнаете их, папаша Жак?
Папаша Жак склонился над этой пропахшей болотом кожей и с изумлением узнал свою старую обувь, давно выброшенную за негодностью и пылившуюся в каком-то углу на чердаке. Это повергло старика в такое смятение, что ему пришлось высморкаться, чтобы хоть как-то справиться со своим волнением.
Тогда, указав на платок, который держал в руках папаша Жак, Фредерик Ларсан сказал:
— А вот и носовой платок, удивительно похожий на тот, который был найден в Желтой комнате.
— Ах! Да знаю я, — вымолвил папаша Жак, весь дрожа. — Они, почитай, одинаковые.
— И наконец, — продолжал Фредерик Ларсан, — старый баскский берет, также найденный в Желтой комнате, вполне мог некогда красоваться на голове у папаши Жака. Все это, господин начальник полиции и господин судебный следователь, доказывает, на мой взгляд… Да успокойтесь же, старина… — обратился он к папаше Жаку, едва державшемуся на ногах. — Все это доказывает, на мой взгляд, что убийца хотел скрыть свое истинное лицо. Сделал он это достаточно грубыми средствами — или, во всяком случае, они нам представляются таковыми,
— Не мог же он все-таки войти сюда, когда в лаборатории кто-то был! — воскликнул г-н де Марке.