Тайна жрецов майя

Толлан — Город Солнца

Широкая площадь была заполнена нарядно одетыми людьми. Короткие куртки и длинные плащи, сотканные из нежных разноцветных перьев редких птиц, горели яркими причудливыми узорами, среди которых преобладало изображение ширококрылых бабочек. Юбки-фартуки плотно облегали сильные, стройные торсы, спускаясь впереди тупоносыми треугольниками, едва достигавшими колен. Фартуки были перехвачены на талии высокими поясами из выделанной оленьей кожи и завязаны замысловатыми узлами. Широкие браслеты, похожие скорее на наручни воина, нежели на украшения франта, точно такие же щитки на ногах, крепко привязанные ремнями к обнаженным мускулистым голеням, и, наконец, изящные легкие сандалии завершали великолепные убранства то ли воинов, то ли жрецов, собравшихся на площади в тот солнечный день.

Однако самой замечательной частью одежды были головные уборы: плотно надвинутая на лоб плетеная повязка почти доходила до бровей; тщательно подобранные одно к одному перья вырастали из повязки сплошным высоким частоколом, образуя перевернутый конус со срезанной верхушкой. При движении головы сине-зеленые перья переливались в лучах солнца. С их сказочной красотой соперничали лишь украшения из изумрудов, бирюзы и других камней, дополнявшие наряды.

Со стороны могло показаться, что пришедшие сюда мужчины — женщин на площади не было — принесли на себе богатства целого царства. Впрочем, этому не приходилось удивляться: на площади собралась вся знать, весь цвет могущественного Толлана, Города Солнца, бесстрашные воины которого покорили города и царства обширной страны, называвшейся Мешико.

Под стать одеяниям тольтекской знати были великолепные сооружения, окружавшие центральную площадь Толлана с четырех сторон, строго соответствовавших сторонам света. Высокая пирамида, увенчанная массивным Храмом бога войны — Тескатлипока, служила ее восточной границей. Прямо против пирамиды находилась длинная стена, скрывавшая площадку для игры в мяч, она ограничивала площадь с запада. На южной стороне стояло несколько храмов на невысоких платформах. Однако главное украшение площади, великого города Толлана и всех земель, подвластных тольтекам, возвышалось на северной стороне.

Это был Храм Кетсалькоатля — Пернатого змея, верховного божества тольтеков, носившего также поэтическое имя «Утренняя звезда», Тлахуицкальпантекухтли.

Зодчие и строители-тольтеки создали подлинное чудо архитектуры и искусства. Широкая платформа высотою в пять локтей растянулась почти во всю северную сторону площади, примыкая вплотную к сооружениям Храма Тескатлипока своим Г-образным выступом. Три длинных ряда строгих прямых колонн, соединенных перекрытиями из резного камня, служили чем-то вроде вестибюля у подножья главного здания, смещенного резко вправо. То ли зодчие хотели сблизить оба эти сооружения, то ли просто использовали естественный холм для строительства пирамиды — основания храма Кетсалькоатля?

Прямо из вестибюля в храм подымалась широкая лестница, насчитывавшая более сорока высоких и узких ступеней, а справа и слева от лестницы между колоннами в специальных углублениях в полу — тлекуилях — горел вечный огонь.

Сам храм покоился на пирамиде, построенной в виде пяти огромных ступеней — уступов. Вертикальные стены каждого уступа (четыре локтя в высоту!) были сплошь покрыты великолепными двухъярусными барельефами, опоясывавшими пирамиду со всех четырех сторон. По верхнему ярусу шагали ягуары; изредка среди них попадались и койоты. Нижний ярус занимали барельефные изваяния орлов, пожирающих человеческие сердца, и устрашающие «лики» самого Кетсалькоатля: из чудовищной пасти Пернатого змея выглядывало человеческое лицо. Животные, птицы и маски Кетсалькоатля были слегка тонированы естественными цветами; на темно-красном, почти буром фоне они выглядели необычайно выразительно и казались живыми.

Сколько труда, умения, энергии потребовалось для того, чтобы создать этот десятиярусный барельеф!

Но люди, собравшиеся на площади, не обращали на него никакого внимания. Их взоры были устремлены на вершину пирамиды, увенчанную Храмом Кетсалькоатля. Впрочем, если судить по их взглядам, вряд ли они любовались этим чудом архитектуры; скорее всего они кого-то ждали.

А между тем стоило внимательно рассмотреть это удивительное сооружение. Вход храма охраняли два огромных каменных змея-колонны; страшные, с широко раскрытой пастью головы чудовищ распластались прямо на полу; их туловища (в два обхвата толщиной), сплошь «заросшие» перьями птиц, вздымались вверх. Внутренние покои храма также охранялись: там стояли гигантские атланты — каменные воины-колонны, вооруженные пращами и дротиками, удивительно похожие на тех живых, заполнивших внизу площадь. Воины и пернатые змеи служили опорой для массивного перекрытия из каменных плит, украшенных разноцветными барельефами.

Но если люди, собравшиеся на площади, горделиво выставляли напоказ свои драгоценности и украшения, Храм Кетсалькоатля скрывал свои сокровища от любопытного взгляда. Мало кто даже из самых знатных жителей Толлана был удостоен чести хотя бы мельком взглянуть на четыре «дома», четыре внутренние камеры храма, в которых обитал божественный Кетсалькоатль. Одна из них — восточная — была сплошь обшита тонкими листами чистого золота, и поэтому ее называли Золотым домом. Западную именовали Домом изумруда и бирюзы (никто не знал, сколько этих прекрасных камней было вделано в ее стены). Жемчуг и серебро украшали южную комнату, а северную — огромные морские раковины и разноцветные камни.

Только Кетсалькоатль, могуществу и богатству которого не было предела, мог построить для себя такую обитель. Правда, говорили, что сам он предпочитал другой «дом», находившийся вне стен храма. Его называли Дворцом перьев, хотя он был построен, как и все сооружения Толлана, из камней, скрепленных известью, и отделан гладкой штукатуркой. Просто потолки и стены внутренних комнат дворца были покрыты огромными коврами из перьев. Восточная комната — желтыми; западная — синими; южная — белыми, а северная — красными.

Но божественный Кетсалькоатль — Пернатый змей не был неосязаемым духом, обитателем потусторонних миров. Он правил людьми не из заоблачных высот тринадцати небес или мрачного подземного мира — чрева земли. Кетсалькоатль жил среди людей и правил ими из своих великолепных храмов и дворцов, построенных руками тысяч простых крестьян-тольтеков и рабов, взятых в плен храбрыми воинами Толлана. Тольтекская знать, собравшаяся на площади в тот солнечный день, ожидала появления своего правителя-полубога. Но в томительном ожидании, в изысканной парадности одеяний, в робких взглядах одних и дерзновенно смелых — других, устремленных к змееобразным колоннам храма, откуда должен был появиться Кетсалькоатль, угадывалось что-то необычное, тревожное и даже зловещее…

Боги тоже болеют

Вторую неделю Кетсалькоатль не вставал с ложа в своей любимой желтой комнате Дворца перьев. Стены и потолок комнаты были увешаны коврами, сотканными из желтых перьев всех оттенков. Их едва заметные узоры, выполненные руками искуснейших мастериц, оживали от легкого дуновения ветерка, изредка проникавшего в покои правителя и Верховного жреца Толлана через толстый занавес над входом, также сотканный из желтых перьев. Но особенно хороши были пол и ложе, покрытые сплошным пушистым ковром из ласковых, мягких перьев цакуана: черные, они отливали благородным золотом.

Недуг не хотел расставаться с телом Кетсалькоатля; мучительные страдания причиняли ноги: они отекли, покрылись бурыми пятнами и днем и ночью не давали сомкнуть глаз больному полубогу.

Жрецы-лекари сбились с ног в поисках целебных трав и снадобий. Ежедневно в положенный час они приносили в жертву змей и бабочек на огромном жертвенном столе Храма Пернатого змея, хотя с каждым днем все труднее и труднее становилось добывать этих ползучих гадов и порхающих красавиц: страшная засуха, истерзавшая страну, подкралась к великолепным садам Толлана, угрожая уничтожить все живое и в этом маленьком оазисе, окруженном выжженной солнцем землей.

Боль отнимала силы, нарушала привычное течение мыслей, а между тем думы Кетсалькоатля были тяжелыми, безрадостными…

Третий год на страну обрушивались страшные несчастья. Вначале ливни смыли, уничтожили посевы маиса. Запасов хватило ненадолго, и воины Толлана лишь с огромным трудом смогли добыть маис в далеких, подвластных тольтекам селениях. Жители Толлана, особенно бедняки, с нетерпением ждали следующего урожая, но и он оказался ничтожно малым — много месяцев подряд ни одно облачко не появилось на туманно-синем небе. Солнце безжалостно обжигало все живое своими колючими лучами-стрелами; реки почти пересохли: земля покрылась старческими морщинами; дикие звери и птицы покинули владения тольтеков.

И снова Толлану пришлось снаряжать в далекие походы боевые отряды своих воинов. Много томительных дней и недель ожидал их Кетсалькоатль, но отрядов все не было и не было. Только через три долгих месяца, когда в городе уже ощущались признаки настоящего голода, они стали возвращаться один за другим. Пленники-рабы принесли немалую добычу, но радость и ликование были недолгими — отряды тольтеков недосчитывали в своих рядах многих бойцов. Дорогой ценой расплачивался могущественный и блистательный Толлан за обрушившиеся с неба несчастья.

И вот впервые за многие годы царствования Кетсалькоатля поползли слухи, тревожившие душу полубога, правителя и Верховного жреца Города Солнца. Тольтекская знать и жречество, избалованные изобилием и богатством, не хотели мириться с трудностями и лишениями, которые, особенно в первый год, меньше всего коснулись именно их. И вера жителей Толлана в могущество земного божества пошатнулась. Все настойчивее зазвучали голоса тех, кто вначале нашептывал тайно, а теперь почти открыто говорил на городских площадях, что великие боги покарали Город Солнца за отступничество от древних священных обычаев и ритуалов прежней религии. Что всемогущий Тескатлипока — бог войны и верховное божество их отцов и дедов, благодаря покровительству и заступничеству которого тольтеки покорили все остальные народы и племена и создали свое непобедимое царство, полон ярости и гнева. Что ярость и гнев его справедливы, ибо нельзя насытить всепоглощающую утробу свирепого божества жертвоприношениями каких-то бабочек и змей, даже если переловить и принести в жертву Тескатлипока бабочек и змей всего света.

Нашлись люди, вспомнившие слова древней молитвы, обращенной к свирепому богу войны:

О Тескатлипока!..
Бог земли раскрыл свою пасть.
Он голоден.
Он с жадностью проглотит кровь многих,
Которые умрут…

— Разве трещины на иссохшей матери-земле не говорят о том же? — шептали они.

…Дать пищу и питье богам неба и преисподней,
Угощать их кровью и мясом людей.
Они умрут на войне…

— Разве воинам-тольтекам не пришлось сражаться и умирать на войне, чтобы священный Толлан не погиб от голода? Племена, безропотно отдававшие в прежние времена своих лучших сыновей для жертвенного камня Храма Тескатлипока, теперь осмелились поднять оружие на тольтеков! — говорили люди на площадях.

— Только Тескатлипока, великий бог войны, может спасти тольтеков, вернуть нам прежнюю силу и покарать непокорных. Толлан провинился перед тобой, Тескатлипока! Толлан молит тебя о прощении! Толлан накормит и напоит тебя! — кричали они, повторяя слова молитвы:

…О Господин сражений, Правитель над всеми,
Имя твое Тескатлипока.
Бог невидимый и неосязаемый!..

Неизвестно, доходили ли слова молитвы до Тескатлипока, но Кетсалькоатль узнал о них сразу. В отличие от Тескатлипока он не только был видим, но и осязаем и поэтому не мог не понять, какую уступку от него требуют те, кто так быстро сумел забыть его учение, кто вспомнил прежние молитвы и обряды, процветавшие еще в годы царствования его отца Мишкоатля, Облачного змея, — великого завоевателя и первого строителя новой священной столицы тольтеков Толлана, Города Солнца. Это он, Мишкоатль, привел тольтеков в эту гигантскую долину после долгих лет странствий и беспрерывных войн. Сколько тысяч пленных и рабов находили свою смерть на жертвенном камне Храма Тескатлипока в те, казалось, уже навсегда ушедшие в прошлое времена? И каждый день пирамида, сложенная из человеческих черепов, росла и ширилась…

Разве он, Кетсалькоатль, был не прав, запретив человеческие жертвоприношения? Неужели боги обрушили на Толлан свой гнев, потому что он предал их, оскорбил своим непослушанием, осквернил старую веру новыми обрядами, новой верой в человека-полубога, правителя и Верховного жреца Города Солнца, в себя, в Кетсалькоатля? Нет, он не хотел оскорблять богов.

Да, он родился от смертной женщины Шочикетсаль, Цветок Кетсаля, и правителя Толлана Мишкоатля и при рождении его нарекли именем Топильцин Акшитль Се Акатль, но сами тольтеки стали называть его священным именем Кетсалькоатль, когда он принял трон своего отца и стал Верховным жрецом Толлана. Своей новой религией, своими деяниями он доказал на это право. Неужели жрецы Храма Тескатлипока не ошибаются и их жестокое божество теперь покарало Толлан?..

Свершилось непоправимое

…Родник бил прямо из-под огромного камня, возвышавшегося почти в центре небольшой лужайки перед Дворцом перьев. Его теплая, словно специально подогретая вода, убегала по узкому ровному каналу, вырытому человеческой рукой. Канал-ручеек исчезал в кустарнике, чтобы появиться вновь уже по ту сторону густых зарослей, сразу за которыми находился бассейн. Он был выдолблен в скале; дно и края выровняли и отполировали до блеска.

Ровно в полночь сюда для омовения принесли больного правителя. Кетсалькоатль сидел на низкой каменной скамье. У его ног журчал ручеек, падавший в бассейн. Кетсалькоатль любил это тихое место и несмолкаемое журчание воды, напоминавшее о вечности мира. Только здесь отдыхал, предаваясь думам и размышлениям. Жрецы-прислужники опустили его в теплую воду и ушли. Боль в ногах стала утихать. Теперь можно было еще раз все спокойно обдумать и принять решения, достойные его, Кетсалькоатля, полубога и правителя Толлана.

Год новых посевов наступил, но и он не предвещал ничего хорошего. Несмотря на ежедневные заклинания жрецов, долгожданные дожди никак не приходили, и выжженная солнцем земля отказывалась принимать зерна маиса. Они отскакивали от нее, словно голыши от гранитной скалы. А ведь каких невероятных усилий стоило сохранить их для посевов! Люди пухли от голода. Воинам, вооруженным боевыми топорами, приходилось оборонять хранилища зерна от толп изголодавшихся жителей Города Солнца. Драки, переходившие в настоящие сражения, чуть ли не каждый день вспыхивали у хранилищ. И только с наступлением периода посева маиса люди стихли, немного успокоились. Но надолго ли?

Голод и смерть по-прежнему витали над владениями тольтеков. Во время посевов кое-кому из землепашцев удалось тайком набить желудки твердыми сухими зернами маиса. Расплата не заставила себя долго ждать — они умерли в страшных мучениях прямо на полях. В назидание жрецы и надсмотрщики насмерть забили палками тех, кто остался в живых…

А потом как-то ночью на поля пробрались рабы. Они настолько обессилели от голода, что за ними уже давно не следили. Лишь немногим удалось доползти до посевов. Они хотели подкормиться семенами, с таким трудом посаженными в землю, но в ночной темноте было трудно отличить семена маиса от мелких камней и ссохшихся комочков земли. Поэтому утром, когда тольтеки вышли на свои поля в надежде увидеть зеленые побеги молодых всходов, перед ними предстала усеянная трупами мертвая земля.

Озверевшие, они бросились в город к загонам, где находились рабы, и, если бы не вмешательство самого правителя-полубога, неизвестно, чем бы закончилось это побоище.

Случилось и самое страшное, чего больше всего опасался Кетсалькоатль: началось людоедство. Правда, тайное, его совершали не так, как в далекие времена, когда, освящая пышными церемониалами торжественный обряд жертвоприношения, правитель и жрецы лакомились мясом принесенного в жертву человека. Впрочем, по особо торжественным дням человеческое мясо подавали к столу во всех знатных семьях Толлана. Дошло до того, что на городском рынке уже стали продавать рабов специально на убой, предварительно откармливая и отпаивая их.

Кетсалькоатлю стоило нечеловеческих усилий покончить с этим древним обычаем своих предков, освященным религией. Самых непокорных жрецов Храма Тескатлипока, требовавших насытить бездонное чрево и утолить неутолимую жажду богов человеческой плотью и кровью, он жестоко покарал; других посулами переманил на сторону своей новой религии. Рабов перестали убивать. Их заставляли трудиться на полях, на строительстве новых храмов и дворцов. Толлан богател. Бурно развивались науки и ремесла. Все новые и новые царства и земли покорялись его блистательному могуществу… пока не пришли эти три года тяжелых испытаний…

Правитель Толлана понимал, что страшный голод толкал тольтеков на людоедство. Но те, кто сейчас почти открыто проповедовал возврат к древним обрядам, взваливая всю вину за обрушившиеся на Толлан несчастья на отступников, непременно воспользуются этим. Голод стал их верным и могучим союзником, он придавал силу их словам, он указывал путь спасения, а правитель-полубог и его религия ничего не предлагали тольтекам, кроме безропотного, покорного послушания и невыносимых страданий.

Наконец, были еще и рабы. Кетсалькоатль не знал, что с ними делать. Чтобы заставить рабов трудиться, их нужно кормить. А древний обряд жертвоприношений не только освобождал город от этой непосильной обязанности, но и…

Кетсалькоатль отогнал страшную мысль, боясь, что она может и ему показаться спасительной. Боль в ногах, утихшая было от теплой воды бассейна, стала настойчиво напоминать о себе. Он подал знак, и прислужники, неусыпно следившие за каждым движением своего правителя-полубога, бросились вынимать его из воды. Кетсалькоатль попытался встать сам, но ноги не слушались. Его усадили в носилки и осторожно, как наполненный до краев сосуд с драгоценной влагой, понесли в желтую комнату Дворца перьев. Потом больного переложили на широкое низкое ложе, и тело Кетсалькоатля утонуло в мягких черных перьях, отливавших при тусклом свете ночного светильника, наполненного пахучими смолами, не золотом, а кроваво-красным пурпуром.

Неподвижная мертвая тишина парализовала жизнь дворца.

Внезапно тяжелый занавес из перьев колыхнулся от прикосновения чьей-то руки, и Кетсалькоатль услышал вкрадчивый голос:

— О человечнейший и милостивейший господин наш, любимейший и достойный большего поклонения, чем все драгоценные камни, чем все богатые перья! — так обращались к правителю только высокопоставленные царедворцы.

Кетсалькоатль узнал голос знатнейшего вельможи Толлана, пользовавшегося его особым доверием. Он ждал его прихода и тихо прошептал:

— Входи! Чем огорчишь или порадуешь нас? — спросил он без обычного раздражения, не покидавшего его в дни болезни.

Папанцин был опытным придворным. Он умел не только льстить своему владыке, в чем никому не уступал пальму первенства, но и безошибочно уловить мгновение, когда следовало сказать правду, даже если она была очень горькой. За это и любил его Кетсалькоатль, удостаивая самых высоких почестей и дорогих подношений.

— Я слушаю тебя, — почти прошептал Кетсалькоатль: боль усиливалась, и ему становилось все хуже и хуже.

Папанцин неторопливо начал свой рассказ. Он говорил о голоде, об опустошенных хранилищах продовольствия, о слоняющихся в поисках еды толпах людей, забросивших свою работу, непослушных и непокорных. Они с жадностью ловили каждое слово тех, кто продолжал сеять смуту, а жрецы Храма Тескатлипока наглели, призывая тольтеков молиться их «жестоким, но справедливым богам». Между тем храм-обитель Кетсалькоатля пустел; число же поклонявшихся Храму Тескатлипока с каждым часом росло. Голод правил всеми хижинами и дворцами Толлана, устанавливая свои порядки. Даже служители храмов теперь больше помышляли о еде, чем о священных обязанностях. Сегодня, например, чуть было не погас вечный огонь в одном из тлекуилей…

Кетсалькоатль вздрогнул. Папанцин понял, как сильно взволновали правителя последние слова. Напрягая зрение, он старался уловить на лице больного ответ на терзавший его вопрос: следует ли ему именно сейчас рассказать о самом важном и самом страшном событии дня? Как воспримет его правитель-полубог и как вообще рассказать об этом?

Он немного помолчал, вслушиваясь в прерывистое дыхание больного, и, наконец, заговорил своим мягким, убаюкивающим голосом:

— О человечнейший и всемилостивейший господин наш… Люди Толлана преподнесли сегодня Храму Тескатлипока древнее подношение, и жрецы приняли его с великой радостью и ликованием… Достойно ли это всемогущих богов? — спросил Папанцин в надежде услышать ответ Кетсалькоатля и узнать, понял ли тот значение сказанного.

Но Кетсалькоатль ничего не ответил придворному осведомителю. Последние дни он со страхом ждал этих слов и вот сейчас, услышав, воспринял случившееся с удивительным спокойствием и безразличием. «Может быть, лихорадка мешает его разуму понять мои слова?» — подумал Папанцин, не рассчитывавший, что его сообщение будет так спокойно воспринято. Он просто боялся рассказать Кетсалькоатлю, как жрецы распяли на жертвенном камне у подножья пирамиды Храма Тескатлипока кем-то приведенного туда раба, как они вырвали из его рассеченной жертвенным ножом груди трепещущее сердце и, обливаясь кровью жертвы, обмазывали ею свои волосы и страшные лица под дикий, восторженный вой толпы. Кетсалькоатль не мог не услышать его в своем дворце! Правда, Папанцин решил умолчать о том, как толпа вместе с жрецами бросилась разрывать жертву на куски и с жадностью койотов пожирала тело принесенного в жертву человека…

— Боги молчат, — чуть слышно прошептал Кетсалькоатль, прервав размышления Папанцина. — Я не услышал голоса их гнева; я слышал лишь вой койотов… О великие и справедливые боги!..

Он лежал неподвижно в огромной черной постели. Его длинное некрасивое бледное лицо с густой бородой, благодаря ей внешность Кетсалькоатля казалась столь необычной среди безбородых тольтеков и других народов, с которыми им доводилось сталкиваться, четко выделялось белым пятном на темном покрывале. Лицо было мертвенно-бледным, и только глаза, такие же смолянисто-черные и продолговатые, как и у людей его народа, горели то ли яростным, то ли безумным блеском.

— О человечнейший и милостивейший господин наш! — Папанцин заговорил громче и чуть-чуть торжественнее. — Позволь недостойному рабу вернуть тебе силу и здоровье. Голод сводит людей с ума, они стали подобны диким зверям. Только ты, наш великий бог и покровитель Толлана, вернешь им правду, скажешь, куда идти, чем насытить опустошенную плоть, как усмирить взбесившийся разум. Прикажи, и я позову мою младшую дочь, мою Шочитль. Она изготовила для тебя спасительное снадобье. Боги обучили ее искусству варить эту целительную влагу, дарующую жизнь. Она здесь, за твоим порогом и молит твоего позволения вернуть силы и здоровье великому Кетсалькоатлю. Прикажи, о великий, и она войдет…

— Шочитль… — пробормотал Кетсалькоатль, — Цветок… Он похож на бабочку, красавицу бабочку… Она порхает среди цветов и пьет их нектар… Среди цветущих полей… О жестокое Солнце!.. Цветок не должен увянуть, он не смеет умереть…

Кетсалькоатль бредил; безумные от лихорадки глаза неподвижно глядели вверх. Папанцин нерешительно взглянул туда же, на потолок, словно надеясь увидеть там ответ на свои слова, потом тихо встал и скрылся за занавесью. Через мгновение он вернулся в опочивальню, ведя за руку высокую стройную девушку. Движением головы он показал ей на белое пятно, голову больного Кетсалькоатля, и удалился. Бесшумно ступая босыми ногами по мягкому ковру, девушка нерешительно подошла к ложу. Затем она опустилась на ковер, осторожно приподняла пылающую голову и поднесла к пересохшим губам узкое горлышко изящного кувшина.

— Пей, о Великий! — тихо пропел ее мелодичный голос. — Пей…

Кетсалькоатль судорожно глотнул ароматную жидкость, потом еще и еще. Он пил жадно, не отрываясь от сосуда; нежная, заботливая рука поддерживала его голову…

В плену у Цветка

Кетсалькоатль с трудом открыл глаза. Он хотел приподняться, но голова оказалась такой тяжелой, что он не смог оторвать ее от пушистого покрывала. Кетсалькоатль с удивлением заметил, что в комнате светло — значит, полдень давно миновал. Выходит, он спал долго, ибо заснул, вернее — забылся, ночью, когда Папанцин закончил свой рассказ о том, чего он так боялся.

Горло сжала судорога; сразу захотелось пить. Кетсалькоатль медленно повернулся на бок, и взгляд его уперся в пару огромных неподвижных глаз: две продолговатые миндалины, обрамленные густым веером мохнатых ресниц, смотрели на него с любопытством и настороженностью. Глаза находились так близко — длинные мохнатые ресницы почти касались его лица — и казались столь невероятно прекрасными, что Кетсалькоатль решил, будто он еще не проснулся, и закрыл глаза. Минуту спустя он открыл их снова; глаза-миндалины теперь находились немного дальше, а над ними появились тонкие прямые стрелы бровей. Он заметил, что они медленно удаляются от него… Появился тонкий нос с горбинкой, яркие сочные губы, синева черных гладких волос, изящная шея, украшенная двойной цепочкой крупных изумрудов, маленькие уши с непомерно большими серьгами из яшмы в прозрачных крохотных мочках…

Кетсалькоатль совершенно явственно ощутил, как что-то нежное и прохладное заползает к нему под голову. Теперь это «что-то» осторожно, но довольно настойчиво пыталось приподнять его отяжелевшую голову. Одновременно он почувствовал на губах знакомый приятный аромат, а в пересохшем рту — холодный, упоительно сладкий напиток.

Кетсалькоатль пил жадно и много. Он чувствовал, как вместе с напитком, утолявшим жажду, в него вливаются бодрость, сила и уверенность. Наконец он оторвался от сосуда и легко и радостно отбросил назад голову.

«Кем могла быть эта девушка и как она сюда попала?» — думал он, рассматривая узоры из перьев на потолке. После того как злые духи проникли в его тело, он ни разу еще не чувствовал себя так легко и хорошо. Неужели это связано с появлением девушки в его покоях? Женщина в его опочивальне?! Раньше они никогда не приходили сюда. Им было запрещено под страхом самых суровых наказаний и даже смерти переступать порог его дворца, и никто никогда не осмелился нарушить приказ. Знает ли она об этом? Кто она и как ее зовут?

— Шочитль, — тихо прозвучал мелодичный голос. — Меня зовут, о человечнейший и милосерднейший господин, Шочитль — дочь твоего верного слуги и раба.

Кетсалькоатль был поражен. Быть может, он бредил вслух? Как она угадала его мысль? Легко, почти без всяких усилий, он повернулся на голос.

Подобрав под себя ноги, девушка сидела прямо на полу, далеко от ложа правителя, почти у самой стены. Теперь он смог разглядеть ее всю целиком, а не только одно лицо, так поразившее его своей совершенной красотой.

Ей было не больше пятнадцати или шестнадцати лет — возраст, когда девушка уже перестает быть ребенком, но еще не обретает величественного великолепия зрелости женщины-матери. Красная короткая юбка плотно облегала в меру полные крутые бедра, одновременно подчеркивая тонкую талию, перехваченную узким ремешком. Собственно, это и была вся ее одежда, если не считать богатых украшений на шее и тонких запястьях рук. Изумрудные ожерелья, казалось, соединяли стройную длинную шею с узкими покатыми плечами. Упругие девичьи груди по-козьи смотрели в стороны; правая рука упиралась в пол, левая лежала вдоль бедра. На обнаженном гладком колене покоилась изящная тонкая кисть с длинными пальцами, унизанная кольцами.

Кетсалькоатль поймал себя на том, что не просто рассматривает девушку, удовлетворяя естественное любопытство, а с наслаждением любуется этим совершенством красоты и неповторимой свежести, свойственной одной только молодости. Ощущение пьянящего дурмана, проникшего в тело вместе с чудотворным напитком, постепенно усиливалось, и, хотя ему казалось, что сила и бодрость рвутся из его тела наружу, он испытывал такое стремительное головокружение, что снова отбросил голову на ложе. Голова продолжала кружиться, правда, теперь ему было приятно и радостно.

— Шочитль, — то ли позвал, то ли повторил он имя девушки. — Цветок… Он прекрасен и похож на бабочку, красавицу бабочку, порхающую среди цветов… — Кетсалькоатль снова повернулся к девушке лицом.

Девушка вспорхнула, как изящная стрекоза. Она оказалась выше, чем ему показалось вначале, и гораздо стройнее. В безупречных линиях ее фигуры была какая-то детская хрупкость: дотронься до них грубой рукой, и они согнутся, надломятся в болезненном изгибе…

Он позвал к себе Шочитль…

Золотая клетка поздней любви оказалась мучительно приятной. Временами, когда Кетсалькоатль вырывался из дурмана любви и пьянящего напитка, наполнявшего разум сладостным обманом, он принимал решение разорвать паутину, сковывавшую его волю. Но Шочитль, безошибочно угадывавшая душевное состояние своего возлюбленного, успевала неистощимым потоком ласк или кувшином пьянящего напитка, а чаще всего тем и другим снова и снова подчинять себе ослабленную волю и разум правителя Толлана. Он был пленником этого очаровательного Цветка, дурманящий аромат которого, казалось, навсегда лишил его свободы.

Однажды ночью Кетсалькоатля разбудил страшный грохот, сотрясавший дворец. Так он узнал, что, наконец, пришли долгожданные дожди, но сладкий призывный поцелуй и несколько глотков пульке^[16] — так Шочитль называла свой напиток, ставший теперь для него почти жизненной потребностью, — снова сделали его равнодушным и безразличным ко всему, кроме Шочитль и ее божественного пульке.

Отголоски бурных событий, проходивших где-то там, далеко, вне пределов его маленького сказочно прекрасного мирка, окутанного дурманящим туманом, иногда доходили до него, но он потерял нить, соединявшую его с другой жизнью. Теперь она казалась ему фантастической, потусторонней. Только Шочитль, ее губы, не знающие устали, и пламенные объятия были той реальностью, которой он жил и наслаждался.

Папанцин ни разу не появился во дворце, но Кетсалькоатль постоянно ощущал его незримое присутствие. Еще в первые дни добровольного плена память восстановила разорванную на клочки картину той мучительной ночи, когда в болезни наступил кризис. Он был убежден, что именно Шочитль — дочь его любимого царедворца — и ее пульке спасли ему жизнь. Это успокаивало, и он верил, что Папанцин обязательно появится в то самое мгновение, когда правитель Толлана будет нуждаться в нем. Его отсутствие он воспринимал как прирожденную тактичность своего придворного, и Кетсалькоатлю оставалось лишь наслаждаться любовью и ждать, когда Папанцин распахнет двери золотой клетки.

Проклятье Кетсалькоатля

И Папанцин пришел. Но он пришел не один — вместе с ним порог опочивальни правителя Толлана переступили жрецы — служители Храма Тескатлипока. Их было пятеро. В мрачной торжественной позе застыли они прямо у входа, и, пока Папанцин беседовал с Кетсалькоатлем, никто из них не проронил ни единого слова, даже не шелохнулся.

— О человечнейший и всемилостивейший господин наш! — приветствовал Папанцин своего полубога и правителя, почтительно склоняясь до самого пола.

Кетсалькоатль не спал вторую ночь. Два дня назад исчезла Шочитль и вместе с нею чудесный дурманящий напиток. Любовь самого прелестного создания природы, каким была для Кетсалькоатля Шочитль, и пульке стали для него жизненной потребностью. Они вместе, Шочитль и пульке, внезапно и неотвратимо ворвались в его жизнь, нарушив им самим установленные порядки, казавшиеся дотоле незыблемыми. Правда, он был болен в ту страшную ночь; его волей и поступками руководили боги неба или преисподней — не все ли равно? — но потом, почему потом у него не нашлось силы сорвать эту пелену дурмана?..

— О человечнейший и всемилостивейший господин наш! — повторил Папанцин, видя, что правитель не обращает на него никакого внимания. — Великий совет жрецов моими устами справляется о твоем здоровье…

…Несколько глотков пульке — как нежно звучало это слово в устах Шочитль! — и сила и бодрость вернулись бы к нему. Нет, не сила и не бодрость. Зачем обманывать себя? Пульке заполняло разум и тело сладостной верой в силу, столь же приятной, сколь обманчивой… «Совет жрецов…» — он не ослышался? Папанцин сказал: «Великий совет жрецов»?! Эти слова заслуживали внимания. Что еще бормочет царедворец?..

— Боги вняли молитвам и древним обрядам… Великий город Толлан — Город Солнца спасен… Земля и люди утолили жажду, они впитывают новые силы… Великий совет жрецов постановил: Храм Тескатлипока станет еще могущественнее, еще величественнее… Ступени его пирамиды еще выше подымутся к солнцу, чтобы молитвы богам еще быстрее доходили до их ушей… Боевые отряды тольтеков готовы выступить на тропу войны… Пусть человечнейший и всемилостивейший господин наш Се Акатль Топильцин прикажет…

— Довольно! — резко оборвал царедворца Кетсалькоатль. — Если в Толлане люди уже не помнят имени своего господина и повелителя, то боги не забыли своего брата. Ступай! Завтра на площади Толлана Кетсалькоатль будет говорить со своим народом!..

О том, что произошло в городе во время болезни и своего «плена», Кетсалькоатль узнал от верного жреца-прислужника. Он давно выделял его среди дворцовой челяди, хотя внешне это никак не проявлялось. Жрец умел угадывать немые вопросы своего правителя-полубога — не мог же Кетсалькоатль беседовать с простым прислужником! — и отвечать на них едва приметным жестом, а иногда и словом, оброненным как бы случайно. И придворной знати оставалось лишь удивляться поразительной осведомленности своего правителя, тщательно скрывавшего ее источник.

Но теперь речь шла о слишком многом, и некогда было думать о предосторожностях. Нужно было узнать все, все, до самых мельчайших подробностей, и Кетсалькоатль позвал жреца-прислужника.

Глухая ненависть и затаенная злоба служителей храма Тескатлипока, лишенных Кетсалькоатлем власти, а вместе с нею и несметных богатств, вырвались на свободу. Свирепый голод, обрушившийся на Толлан, и болезнь правителя-полубога стали их естественными союзниками. Они помогли жрецам возродить ужасный обряд человеческих жертвоприношений. В ту страшную ночь, когда в болезни Кетсалькоатля наступил кризис, началось массовое избиение рабов. Вначале их тащили к Храму Тескатлипока, чтобы вырвать сердце на жертвенном камне у главного алтаря. Потом… потом рабов убивали всюду, где обезумевшие от голода и кровавых оргий тольтеки настигали свои жертвы. Освященное служителями Храма Тескатлипока, возродилось людоедство. Для многих оно было лишь средством избавления от невыносимых страданий, причиняемых голодом. Другие верили в чудодейственную силу древнего обряда: верили, что религия их отцов, от которой они отказались ради своего правителя-полубога — а был ли он богом? — спасет великий Толлан от неминуемой гибели, коль скоро сам Кетсалькоатль не мог их спасти…

День и ночь горели гигантские костры у каменных алтарей Храма Тескатлипока, залитых человеческой кровью. Она не успевала высыхать — жрецы убивали одну жертву за другой. Тысячи тольтеков день и ночь толпились у подножья пирамиды храма. Они молили Тескатлипока простить их отступничество и спасти священный Толлан. Мощный тысячеголосый хор толпы вместе с пламенем и дымом костров устремился вверх, в бесконечную небесную даль, но небо не слышало молитвы. Оно молчало…

Но и этих несчастий оказалось мало. С непостижимой быстротой люди научились готовить пульке. Пьянящий напиток не только утолял жажду — воды не хватало даже для питья, — он заглушал чувство голода. Пульке пили все — взрослые, дети, старики. Ослабленные голодом, они быстро хмелели, теряя рассудок…

Однажды ночью на город обрушилась страшная гроза. Свирепые молнии разрывали непроглядную черноту неба. Храмы, дворцы и даже пирамиды, казалось, сотрясались от оглушительных раскатов грома. Страх согнал жителей Толлана на главную площадь. Люди шептали: уж не решил ли Кетсалькоатль покарать их своим гневом?..

Внезапно из бездонной темноты откуда-то сверху вырвалось гигантское чудовище. Извиваясь, как змея, оно ослепило своим пышным огненным оперением охваченную ужасом толпу и исчезло в Храме Кетсалькоатля. Вопль отчаяния утонул в невообразимом грохоте. Затем на мгновение все стихло, словно захлебнулось непроглядной тьмой… И вдруг там, за храмом, что-то зашипело, завыло, затрещало… Кроваво-бурое зарево осветило высокие колонны храма; потом оно угасло, чтобы минутой спустя взвиться к небу огромными оранжевыми языками пламени — это пылал Храм Кетсалькоатля!

Восторженный крик жрецов подхватила толпа. Она неистово ликовала, забыв о сомнениях и страхах, еще недавно терзавших ее. Люди приветствовали крушение своего кумира, и тогда небо, как бы желая вознаградить их за перенесенные страдания и торжествуя над поверженным врагом, опрокинуло на землю нескончаемый поток воды.

Ликование было всеобщим. Люди рыдали от счастья; они обнимались, плакали, смеялись, пели и плясали от радости. Косые стрелы тропического ливня безжалостно хлестали их по лицам и обнаженным телам, но никто не обращал на это внимания. И точно так же никто не заметил, что дождь погасил пламя, пожиравшее деревянные постройки Храма Кетсалькоатля — огонь даже не коснулся обители Пернатого змея.

Разве это не было предзнаменованием? Но каким? Кто мог ответить на этот вопрос жителям Толлана?

Шли дни и недели. Земля покрылась буйным зеленым покровом. Сказочно быстро тянулись к солнцу ростки маиса, каждый час наливаясь живительной влагой, которую щедро дарило небо. А в городе по-прежнему было неспокойно.

Жрецы Храма Тескатлипока без устали повторяли, что это они спасли от гибели священный Толлан, и в подтверждение своих слов каждый день на жертвенном камне храма приносили в жертву Тескатлипока рабов, чудом уцелевших от всеобщих побоищ. Но рабов было мало, и жрецы все настойчивее требовали направить боевые отряды тольтеков на охоту за новыми жертвами для ненасытного и могущественного Тескатлипока. Иначе, говорили они, Тескатлипока сожжет не только Храм Пернатого змея, но весь Толлан. Разве он не предупредил тольтеков, когда зажег своим огнем пристройки храма?

В противоположность им служители храма Кетсалькоатля по-своему толковали минувшие события: они говорили, что Кетсалькоатль сам зажег свой храм, чтобы обратить взоры и разум людей к истинной вере, которой он обучил их. Он показал им свое могущество и грозно предупредил отступников, погасив пламя в тот самый момент, когда казалось, что оно уничтожит Храм Кетсалькоатля. Но, будучи добрым божеством, Кетсалькоатль смилостивился над людьми и послал им одновременно столь долгожданный дождь. Тех же, кто будет верен запрещенным обрядам человеческих жертвоприношений, ждет неминуемая гибель…

Кетсалькоатль молча слушал жреца-прислужника, ни разу не перебив его. Жрец умолк. Не решаясь взглянуть на правителя, он смотрел себе под ноги, будто рассматривал перья разостланного на полу пушистого ковра.

— Ты еще что-то хотел сказать, но боишься. Говори! — тихо произнес Кетсалькоатль.

— О всемогущественный и всемилостивейший господин наш! Наверное, я ошибся, но вчера в каменной беседке Большого сада жрецы твоего храма долго беседовали о чем-то с врагами твоей веры. Я хотел подслушать, но они говорили тихо. Жрецы договорились о чем-то, но о чем — я не знаю!

— Ступай! — бросил отрывисто Кетсалькоатль.

Всю ночь он обдумывал услышанное от верного жреца-прислужника. Где-то в глубине души он надеялся, что вот-вот заколышется покрывало над входом в его опочивальню и на пороге появится Верховный жрец или Папанцин. Однако Кетсалькоатль обманывал сам себя: он страстно ждал и смертельно боялся прихода Шочитль…

Занавес провисел неподвижно всю ночь. Он не шелохнулся и с наступлением дня, который должен был решить судьбу великого города Толлана. Люди не пожелали прийти на помощь своему полубогу. Впрочем, разве боги нуждаются в помощи людей?..

Прислонясь головой к «колену» гигантской каменной колонны-воина, Кетсалькоатль не думал о том, что он скажет своему народу. Он знал, что там, внизу, на главной площади, собралась вся тольтекская знать, весь цвет славного города Толлана. Стоя на вершине пирамиды в прохладной тени своего храма-дворца, он не мог видеть робкие взгляды одних и дерзновенно смелые — других, одинаково устремленные сюда, к змеевидным колоннам, мимо которых ему предстояло пройти. Но всем своим разумом, всем своим существом Кетсалькоатль угадывал то тревожное и даже зловещее, чем жила ожидавшая его появления толпа. Ему захотелось бросить все и уйти в свою любимую желтую комнату, туда, где он еще надеялся увидеть свою Шочитль, свой Цветок, свое мимолетное счастье. Он не удержался и даже обернулся, ощутив сзади чей-то пристальный взгляд, но там, в глубине храма, Кетсалькоатль увидел лишь пять неподвижных фигур жрецов со скрещенными на груди руками. Путь к отступлению был отрезан, и Кетсалькоатль шагнул вперед.

Толпа умолкла. Казалось, что площадь внезапно опустела, и только в тлекуилях потрескивал кем-то вновь зажженный священный огонь Пернатого змея. Он горел весело и беззаботно словно не было ни этой площади, ни разодетой толпы, застывшей в немом оцепенении, ни многих лет тяжелых страданий, голода, смерти и грехопадения правителя-полубога, отдавшего свой разум и тело распутству с женщиной и вину; ни человеческих жертвоприношений, заливших кровью камни священного Толлана; ни жестокой смертельной борьбы между сторонниками старой и новой веры, между Тескатлипока и Кетсалькоатлем… Священный огонь горел, вызывая удивление и страх, ненависть и любовь…

Все ждали выхода Кетсалькоатля, и все же его появление оказалось внезапным: из зияющей пустоты черного проема между колонн медленно вышел на яркий солнечный свет высокий худой человек в длинном белом покрывале. Взлохмаченная грива совершенно седых волос и огромная борода обрамляли смертельно бледное некрасивое, почти уродливое лицо правителя-полубога Толлана. Он шел прямо на толпу, и люди в богатых ярких одеяниях расступались перед ним, образуя живой коридор. Но чем больше углублялся Кетсалькоатль в эту неподвижную людскую массу, направляясь к центру площади, где возвышалась каменная трибуна, тем явственнее он ощущал, как тает оцепенение, охватившее было толпу при его появлении, а вместе с ним и его безграничная власть над судьбами этих людей. Там, наверху, он казался им недоступным божеством; здесь же, на площади, был высокий сгорбившийся старик, обессиленный болезнью и безрассудным беспутством. И хотя любой из них, возможно, был намного хуже и грязнее его, люди на площади не хотели и не могли понять этого. Они видели лишь морщинистое лицо и дряхлую фигуру, неуклюже карабкавшуюся на высокую каменную трибуну. Его взлохмаченные волосы, борода, необычная бледность лица могли вызвать у них лишь смех или в крайнем случае сострадание.

Вначале кто-то тихо хихикнул, потом засмеялся, нет, захохотал громко и заразительно.

Старик уже взобрался на каменную трибуну. Он повернулся в сторону смеющегося и крикнул:

— Люди Толлана! Я проклинаю вас…

И тогда захохотала, засвистела и заулюлюкала вся толпа. Людей охватило безумное веселье, им было невыносимо смешно смотреть на нелепую фигуру этого дряхлого старца, размахивающего длинными жердями рук, торчавшими из-под не менее нелепого белого балдахина. Они видели, как он продолжал что-то кричать, как гримасничало его волосатое лицо, но от этого им становилось еще смешнее… И мало кто из тольтеков услышал последние слова Кетсалькоатля:

— …Я проклинаю вас, но я вернусь!..

Жрецы храма Тескатлипока, упивавшиеся своей победой, опьяненные вновь обретенным могуществом, а может быть, просто пульке, только наутро следующего дня узнали, что Топильцин, названный по календарному дню своего рождения Се Акатль, незаконнорожденный сын Мишкоатля — основателя великого Толлана, — осмелившийся именовать себя священным именем Кетсалькоатль, бежал во главе небольшого отряда личной гвардии в сторону бескрайнего моря, откуда каждый день приходило на земли тольтеков великое и могучее Солнце… Жрецы послали за беглецами погоню, приказав любой ценой настичь Топильцина и доставить его живым в священный город Толлан, где отступника ждал жертвенный алтарь храма Тескатлипока…

Побоище в Синалоа

Бескрайняя равнина утонула в ночной мгле. Черное небо, укутанное в мягкое покрывало облаков, казалось, опустилось на землю и растеклось студенистым удушьем по бесплодной пустыне. Все застыло, замерло, оцепенело. И только тишина, тягучая и густая, напряженно стучащая в висках ритмичными ударами пульса, безраздельно царствовала теперь над природой и людьми, забывшимися на голой каменистой земле в мучительно-тревожном сне беглецов.

Где-то далеко-далеко жалобно завыл койот. Часовой вздрогнул. Взгляд его воспаленных от усталости и напряжения глаз невольно устремился туда, откуда прилетел этот щемящий душу звук. Но там и кругом была лишь одна темнота тропической ночи…

Трое суток без отдыха, еды и сна уходил отряд от преследователей. Трое суток, будто обложенный охотниками зверь, метался он по перевалам, среди глубоких ущелий горной гряды, стремясь вырваться из опасного окружения. И только на исходе четвертого дня, когда оставшиеся позади причудливые очертания горных вершин почти слились с линией горизонта, седовласый предводитель отряда разрешил своим вконец измученным людям столь долгожданный отдых. К ночлегу не готовились: воины падали там, где их застал приказ, мгновенно засыпая. И лишь один человек остался стоять; он не имел права спать. Ему поручили охранять покой немногочисленного отряда, и он гордился этим. То была великая честь. Только самого сильного, самого выносливого могли удостоить ее.

Вождь выбрал именно его, что ж, часовой не подведет своего вождя. Правда, завтра ему уже не выдержать нового испытания. Завтра на рассвете вместе с отрядом он тронется в свой последний путь. Вначале он станет потихоньку отставать от своих отдохнувших за ночь товарищей. Конечно, он догонит их… Может быть, раза два или три, но потом ноги откажутся повиноваться, и он упадет на землю, уткнувшись лицом в камень и песок. И никто не остановится. И никто не перевернет на спину его безжизненное тело, чтобы, умирая, он смог в последний раз насладиться лазурью неповторимо прекрасного неба любимой земли, той земли, от которой так стремительно убегал отряд. Да, он отправится в мир тринадцати небес. Это произойдет завтра, а сегодня часовой не сомкнет своих усталых глаз…

Койот снова завыл. Теперь он был где-то рядом. Часовой поднял голову. Напрягая зрение и слух, он силился понять, почему дикий зверь, обычно избегавший встречи с человеком, так решительно и быстро приближается к ночному пристанищу беглецов. Но ничего не увидел и не услышал…

Стрела просвистела по-змеиному тихо и тонко. Кровь заклокотала в горле, приглушив предсмертный крик ужаса и боли.

— Трево… — захлебнулся в звенящей тишине хриплый крик часового, но и этого оказалось достаточно: мертвые от усталости люди мгновенно ожили.

Еще мгновение — и они уже сомкнулись в боевой строй. Так решительно и быстро могли действовать лишь воины-гвардейцы великого правителя-полубога священного города Толлана. Молча, без единого возгласа, они бросились вперед на едва заметную черную шеренгу преследователей, наползавшую из темноты…

Сражение длилось долго. Оно не утихало, пока не был сражен последний из гвардейцев Кетсалькоатля. Никто не просил пощады. Даже раненые не стонали. Только хриплое дыхание да тупые удары боевых палиц и пронзительный скрежет обсидиановых мечей говорили о напряжении боя. Ценой огромных потерь преследователи — их было во много раз больше, чем беглецов, — одолели своего противника.

Величественной и ужасной была смерть последнего из воинов Пернатого змея. Весь исколотый пиками и мечами, с обломками стрел, торчащими из кровавых ран, он стоял на невысоком бугре, силясь еще хоть раз оторвать от плеча свою боевую дубину, чтобы обрушить ее на головы врагов. С нескрываемым удивлением и восхищением смотрели преследователи на черный силуэт умирающего воина, резко выделявшийся на потеплевшем у горизонта ночном небе. Они узнали в нем великого полководца Толлана, командовавшего личной гвардией Кетсалькоатля. Никто не решался нанести смертельный удар этому обессиленному, но гордому человеку, сильному духом. Но вот воин-силуэт конвульсивно вздрогнул. Отчаянным усилием он стянул с плеча свое грозное оружие, однако силы окончательно покинули его, и палица вырвалась из рук. Падая, она глухо шмякнулась о безжизненное тело врага, распластанное у ног полководца, и нехотя откатилась в сторону. То ли от потери палицы, то ли подчиняясь последнему усилию воли, умирающий резко покачнулся, шагнул в сторону, но не упал. Он выпрямился во весь свой огромный рост, только теперь лицо его было обращено не к врагу, а на восток, откуда должно было появиться солнце.

Внезапно черты искаженного страданиями лица озарила счастливая улыбка, и тут же, как птица, взмахнув руками, с криком «Улетел!» он рухнул на землю.

И тогда воины-победители поняли, что страшное побоище в этой бесплодной пустыне не было их победой. Они поспешили на бугор, теперь уже никем не охранявшийся, и увидели далеко на равнине несколько маленьких темных точек, стремительно убегавших к краснеющей линии горизонта. Одна из точек казалась светлее других.

— Сак бук! — сорвалось с чьих-то запекшихся губ.

Да, это был «белый плащ» великого Пернатого змея, улетавшего к солнцу на восток. И словно по волшебству, огненный диск выплыл из-за горизонта и кроваво-красные лучи небесного светила закрыли своим ослепительным покрывалом маленькие человеческие фигурки, летевшие ему навстречу.

Старший из воинов-преследователей, пав ниц перед обнаженным ликом великого небесного божества, тихо заговорил:

— Великий, всемогущий и всемилостивейший господин наш Солнце! Ты пожелал спрятать беглецов своим сияющим покрывалом. Ты забрал к себе грешного отступника Сак бука. В пустыне нет воды, нет пищи, и страх будет гнать его все дальше и дальше, пока он не придет к твоему Желтому дереву мира. Да, он придет к тебе сам. Прости нас. Мы не смогли остановить его бег. Мы не смогли выполнить приказание твоих великих жрецов. Сак бук не отправится к богам с главного алтаря священного храма Тескатлипока. Прости нас. — Воин встал и, ни к кому не обращаясь, еще тише добавил: — Нам тоже не вернуться в Толлан…

Великий завоеватель

Пути назад не было. Прошлое кануло в черную, как девять подземных миров, вечность. Трон правителя и Верховного жреца могущественного государства тольтеков был утерян навсегда. Нет, не измена Папанцина и многочисленной своры придворных и не предательство жрецов заставили Кетсалькоатля Топильцина поверить, что он окончательно лишился власти над своим огромным царством. Битва с жрецами была проиграна там, на главной площади Толлана, когда тольтекская знать ответила на его слова проклятия безудержным, безумным хохотом. Вот тогда-то и не стало больше ни грозного правителя, ни великого реформатора, ни земного божества Кетсалькоатля — Пернатого змея с его новой религией…

Ужасный, невыносимо-мучительный хохот толпы продолжал звучать в ушах Кетсалькоатля Топильцина. Он не покидал его ни ночью, ни днем, даже в минуты смертельной опасности… Он был всюду и во всем — в скрипе песка и цокоте камней под ногами беглеца, преодолевшего за несколько дней изнурительного похода гигантское расстояние в тысячи полетов стрелы, в хрипе кровавого побоища в Синалоа, когда погибли отважные воины-гвардейцы, прикрывшие своими телами отход свергнутого, безжалостно преследуемого, но не сломленного правителя-вождя, в спасительном журчании ручейка, посланного беглецам богами посреди безводной, выжженной солнцем пустыни, в вое ветра на горных перевалах, в рокоте огромных пенистых валов, выраставших из сине-зеленой бездны океана у песчаных берегов…

Ему казалось, что высокие, горделиво-прекрасные пальмы вместе с зарослями дикой девственной сельвы, окружившие с трех сторон неприступной стеной новую обитель Кетсалькоатля Топильцина, тихо посмеиваются, хихикают, а иногда и во весь голос хохочут над поверженным правителем-полубогом.

Только люди не осмеливались смеяться в присутствии Кетсалькоатля. Горе тому, кто рискнул бы это сделать.

Как-то однажды жрец-прислужник, поведавший правителю еще в Толлане о сговоре жрецов, играл с малолетним сыном своего властелина Почотлем. Внезапно он тихо рассмеялся забавным проказам малыша. На его несчастье, Кетсалькоатль находился рядом и до его ушей долетел столь ненавистный ему звук. Расплата была ужасной: правитель приказал бросить верного слугу в яму пыток.

Не было в тех землях более страшного и жестокого наказания. Даже на жертвенный камень обреченные шли с надеждой на иную, возможно, более чудесную, чем на земле, жизнь — ведь их ждала встреча с богами! Яма пыток не оставляла никаких надежд. Она была устлана толстым «ковром» из свежесрубленных гибких ветвей, сплошь утыканных огромными ядовитыми шипами. Если осужденный пытался выбраться из ямы, ветви, «оживавшие» от малейшего движения, опутывали обнаженное тело жертвы, разрывая кожу в клочья; лежать неподвижно на таком «ковре» было попросту невозможно — яд шипов вызывал нестерпимый зуд, усиливавшийся от жары и пота. Только смерть могла избавить от нечеловеческих страданий, но она не спешила к обреченным, и «ковер» шевелился и стонал иногда в течение многих невыносимо долгих дней.

Уже несколько лет жил Кетсалькоатль в стране Ноновалько. Он основал свою новую столицу на берегу одного из девяти рукавов дельты многоводной реки Усумасинты, прямо при ее впадении в бескрайний океан. Это было царство без владений и вассалов, государство без страны и даже столица без города — скромный дворец на высоком обрывистом берегу и небольшой храм Кетсалькоатля являлись единственными сооружениями «гнезда» Пернатого змея.

Нет, не случайно выбрал он это место для своей новой столицы. Здесь проходил рубеж; здесь была граница; здесь лежала ничейная земля. Здесь, в долине Девяти рек, как в гигантском муравейнике, жили, копошились, словно в водовороте, многочисленные дикие племена варваров-кочевников. Даже отважные воины Толлана не осмеливались проникать в это царство дикости, необузданной жестокости, безумной храбрости, вечной войны и… ненасытного голода. Постоянно враждовавшие между собой, готовые в любую минуту кинуться в смертельную схватку с каждым, кто захотел бы посягнуть на их неограниченную свободу, на их несуществующие богатства и владения, кто просто был сыт, богат и не ведал, как они, мучительного чувства вечного голода, племена людей ица, кичэ, какчикели, тутуль-шив представляли великую, грозную, но не организованную силу. Кетсалькоатль знал об этом еще в Толлане, и тольтеки не облагали данью племена, не вторгались в эти ничейные земли, а варвары-кочевники верно служили стражем восточных границ тольтекского государства. Понимали ли они это — трудно сказать. Их жадные взоры изголодавшихся людей были устремлены туда же, куда с опаской и тревогой поглядывали тольтеки. Там, на северо-востоке от долины Девяти рек, в глубине огромного материка, простиравшегося далеко на юг, в туманной дымке таинственной неизвестности угадывались грозные и величественные очертания могущественных и сказочно богатых царств великого и гордого народа майя.

Уже много столетий не осмеливались проникать туда чужеземцы, а тот, кто все же решался предпринять столь рискованное дело, никогда больше не возвращался назад. Один за другим гибли отряды кочевников, совершавшие набеги на богатые владения этих царств. И лишь немногие, самые хитрые и изворотливые купцы умудрялись добираться со своим немногочисленным товаром до самых дальних поселений майя. Вот они-то больше всего и интересовали Кетсалькоатля Топильцина.

Молча выслушивал он рассказы купцов о тучных полях маиса, о гигантских белокаменных городах со взметнувшимися к небу высокими пирамидами, увенчанными храмами божественной красоты, о роскошных дворцах всесильных правителей, о могущественных жрецах и их несметных богатствах, о великих познаниях и мудрости трудолюбивого народа…

Кетсалькоатля интересовало все, до самых мельчайших подробностей, и купцы только удивлялись непонятной им жажде знаний этого свирепого, обросшего волосами могучего исполина. Они знали его необузданный нрав и не без страха поглядывали на яму пыток, рядом с которой имел обыкновение проводить свои беседы с купцами Кетсалькоатль Топильцин. Особенно словоохотливыми они становились тогда, когда «ковер» в яме стонал и шевелился. «Должно быть, предыдущий собеседник правителя оказался чересчур неразговорчивым», — догадывались купцы.

Но никто не знал и даже не предполагал, сколь невероятный план вызревал в голове этого действительно необычного человека. То, что задумал поверженный правитель Толлана, было скорее похоже на бред сумасшедшего или больного, сраженного тропической лихорадкой. Но Кетсалькоатль Топильцин не был ни сумасшедшим, ни больным. Униженный, оскорбленный, доведенный почти до отчаяния сокрушительным поражением в битве с древней религией своих отцов, он все же не мог примириться с мыслью, что ему уже больше не суждено быть Господином, Властителем судеб простых смертных, Великим правителем и жрецом…

Кетсалькоатль Топильцин сумел найти в себе силы, чтобы вырваться из смертельного окружения в Толлане, он спас свою жизнь в безумном состязании с отрядом преследователей. Более того, он снова, как и прежде, обладал поразительной способностью подчинять своей воле окруживших его людей. Он твердо знал, что в Толлане сам проиграл сражение. Жрецы никогда не сбросили бы его с пьедестала правителя-полубога, если бы он не допустил роковую ошибку. Зачем, больной, обессиленный страшным зельем, он вышел к народу и спустился прямо в толпу?.. Шочитль в своей необузданной страсти и стремлении сохранить любимого правителя только для себя, сама подорвала его силы и чуть не погубила их обоих…

Время — великий исцелитель, и он снова стал самим собою; его уже ничто не страшило, даже пульке. Вновь он верил в себя, в свое могущество над людьми. Ведь недаром вожди диких племен кочевников боялись и преклонялись перед седовласым, но по-прежнему могучим гигантом… Что ж, они не ошибутся в нем. Пернатый змей поведет их в бой и завоюет мир! Нет, он не пойдет на Толлан. Туда пути не было. Кетсалькоатль никогда не вернется назад. Он пойдет только вперед, в великий военный поход. Он все продумал, все решил. Годы, проведенные в долине Девяти рек, не пропали даром. Он точно представлял каждую тропинку, каждое ущелье и перевал, по которым двинутся его боевые отряды в гигантскую страну майя. Он научит варваров воевать, стрелять из лука, брать приступом высокие каменные пирамиды; он заставит их месяцами терпеливо выжидать часа и минуты, когда нужно совершить очередной бросок, чтобы застать на вражеских полях уже зрелый маис, тыкву и фасоль. Войско не может нести с собой провиант — на себе сколько унесешь? Голод же плохой советчик, и, чтобы воины не разбегались в поисках съедобных корений, Кетсалькоатль будет приводить их к стенам вражеского города, когда тучнеют поля, а город ослаблен и нуждается в пополнении запасов благословенного кормильца-маиса. Да, он предусмотрел все и даже знал наперечет колодцы и ручьи, где боевые отряды смогут утолить жажду во время похода.

Горе вам, люди великого народа, горе вам, утопающие в роскоши правители и жрецы! Пернатый змей несет конец вашему всемогуществу! Он воспользуется тем, что вы грызетесь между собой, словно свора взбесившихся псов. Берегитесь! Великий Пернатый змей двинет на вас черные тучи своих изголодавшихся воинов, не знающих страха и жалости. Великий змей расправляет перья для великого полета!..

— Великие вожди! Владыки мира! Пернатый змей собрал вас сюда для военного совета! — Кетсалькоатль стоял в центре живого круга, образованного сидевшими прямо на земле на корточках людьми. — К’ук’улькан будет говорить с великими вождями! Слушайте меня, священного Пернатого змея!

Вожди почтительно склонили головы, скрестив руки на груди. Они явно были довольны столь лестным для них обращением. К тому же Великий правитель и жрец впервые назвал свое имя Пернатого змея на их родном языке.

— Великие вожди! Владыки мира! Голодная смерть не лучше смерти на полях наших врагов. Но маленькое облако никогда не закроет своей тенью даже самое маленькое поле, даже самое маленькое селение. Я соберу облака в тучи и закрою ими солнце над всей вражеской землей. Мы налетим на самые богатые поля мира! Мы обрушимся на самые плодородные долины! Мы сметем с земли самые большие города! Они будут казаться жалкими селениями бедняков, когда мы построим свою столицу — новую обитель великого К’ук’улькана — непобедимого Пернатого змея!.. Земля задрожит под нашими ногами! Люди и звери будут трепетать перед нашим великим царством! К’ук’улькан насытит свое чрево человеческой плотью! Пусть встанут девять рек и выйдут из своих берегов. Мы затопим телами своих врагов весь мир! Мы будем царствовать всюду! Великий К’ук’улькан спустился с неба, чтобы покорить весь мир! К’ук’улькан и его братья идут великой войной!