Тайна Золотой долины. Четверо из России [Издание 1968 г.]

Когда мы вернулись с поля, баронесса и Паппенгейм уже были дома. На кухне стоял содом: женщины, приглашенные фрау Мартой, жарили, варили, стряпали, как будто приезжал не один обер-лейтенант, а по крайней мере рота солдат.

Мы долго слышали шум и музыку из барского дома. Я стал уже засыпать, когда меня разбудили и Паппенгейм сказал, что со мной желает познакомиться обер-лейтенант.

Мне помнилось лицо Рудольфа Фогеля по фотографии, которую пришлось видеть в кабинете на допросе у гестаповцев. Гладкое, без единой морщинки, оно походило скорее на лицо невинной девушки. Чудесные голубые глаза, мечтательно устремленные вдаль, довершали сходство.

Сейчас я предстал перед грубым солдафоном, пьяным, растерявшим во хмелю свою молодцеватость. Сильно загорелое, обветренное лицо опухло, должно быть, от постоянных попоек, гитлеровские усики не украшали, а безобразили его…

Бухнувшись на диван, обер-лейтенант еле ворочал языком:

— Дядя Фриц говорил… ты — хороший музыкант… Может, нам сыграешь?

Из соседней комнаты слышались звуки рояля, шарканье ног и веселые голоса. Хозяева праздновали приезд Рудольфа. Мне вдруг захотелось посмотреть на эту компанию, и я согласился играть.

Меня повели умыться, потом переодели в костюм Карла, и я вышел в зал, длинный, неуклюжий, в коротких штанишках и безрукавой рубашке.

Все стихли и уставились на меня, точно я был какой знаменитостью. Рыжая толстушка, барабанившая на рояле вальс, поднялась и чинно предложила стул.

Очевидно, до этого о нас, русских, здесь, в этой комнате, уже говорили.

Я сел за рояль и перелистал лежавшие на нем ноты. Все оказалось ужасной ерундой: легонькие польки, вальсики да фокстроты.

Я пробежался пальцами по клавиатуре и от того, что давно уже не прикасался к роялю, мне сдавило дыхание.

«Что бы такое сыграть?» — перебирал я клавиши.

Мне очень хотелось, чтобы моя игра понравилась немцам. Не подумайте, что я жаждал отличиться. Нет. Надо было показать этим напыщенным дуракам, что даже я, простой русский мальчишка, понимаю в музыке больше, чем они!

— Хотите Мендельсона? — спросил я, повертываясь к Рудольфу.

— Это — еврей?

— Что вы! — удивился я. — Это же ваш великий композитор.

Рудольф кивнул, и я начал «Песню без слов». Эту вещь я знал очень хорошо и никакие ноты мне не требовались. Играл с наслаждением, упиваясь чудесными звуками, и даже забыл, где нахожусь и для кого играю. Очнулся от громких аплодисментов и криков «бис». За спиной у меня стояли Паппенгейм, Рудольф и рыжая толстушка.

— Ой, какой ты молодец! — чуть не плача, говорила толстушка. — Ты артист, да? У вас, говорят, есть мальчики артисты. Например, Буся Гольдштейн…

— Роза! — строго окликнул девчонку женский голос. — Как тебе не стыдно! Он же — еврей!

— Ах да, извини, мама! Сыграй еще что-нибудь.

— Шотландскую заст-тольн-ную! — едва выговорил Рудольф.

Он, должно быть, думал, что у него хороший голос и решил спеть. Бас у него, действительно, оказался неплохой, но годился больше для командования, чем для пения. Правда, Рудольф очень умело инсценировал песню выпивкой. Пропоет «Бетси, налей мне стакан…», наливает и тут же пьет. И так — после каждого куплета.

Потом еще несколько раз я вынужден был повторять «Застольную». И снова Фогель пел, но теперь уже обходил всех гостей и принуждал их тоже пить под свою песнь. В конце-концов немцы так расходились, что последние слова песенки: «Бездельник, кто с нами не пьет!» подхватили хором и «хором» же выпили. Поднялись галдеж, смех, крики. Все лезли к столикам и угощались.

Воспользовавшись суматохой и тем, что я уже здесь никому не нужен, я стал тихонько играть «Вниз по матушке по Волге». Играл все громче и громче, пока не увидел перед собой пьяную образину Рудольфа.

— Играй! — стукнул он кулаком по роялю. Потом вдруг ухмыльнулся и, повернув покрасневшую морду к гостям, провозгласил — Господа! Не угодно ли вам послушать отходную по нашей шестой армии?

«Ага! — подумал я. — Вот что напомнила тебе наша русская песня! Ну так я вам ее сыграю!» И со всем чувством, на какое был способен, заиграл.

Я начал тихо-тихо, как будто где-то там, на дальнем противоположном берегу матушки Волги, чернеет одинокая хрупкая лодчонка.

Но ветер крепчает, волны бегут быстрее, поднимаются выше, пенятся и вот:

Разыгралася погодка,
Погодушка немалая…

Меня захватило этой силой, мне хотелось кричать и улюлюкать в волнах могучей, буйной и раздольной музыки, и я играл, играл, восхищаясь и удивляясь, что мои слабые пальцы исторгают такую мощь…

Вдруг что-то ударилось в рояль, и меня обдало брызгами битого стекла. Рудольф не выдержал «отходной» и запустил в меня бокалом. Когда я испуганно оглянулся, немец лежал, упав ничком в залитую вином скатерть. Плечи его дрожали, голова колотилась о стол. Гости переполошились и сбились в кучу вокруг этого истерика. Баронесса силилась приподнять голову обер-лейтенанта, чтобы дать ему валерьянки. Он оттолкнул мать, вскочил на ноги и запел, коверкая русские слова, «Вольга-матушька». Широко раскачиваясь, исчез в дверях своего кабинета…