Тайна золотой реки

— Связать!.. — визгливо выкрикнул Седалищев. Но отрядники не двинулись с места. Иннокентий Батюшкин был грозен. Костяная рукоять якутского ножа мощно была сдавлена в его руке. Отрядники знали этого могучего старика. Слышали немало рассказов от приятелей и сородичей о большой человеческой доброте походского старосты. Неразрывные узы братства связывали его со всем тундровым населением от Халарчи до Хара-Талы, от Чукотки до Алазеи, от Колымы до Индигирки и Анюя…

Цапандин, смекнув, с какой стороны подкатила оторопь, в душе радовался срыву следователя: Что, господин офицер?.. Наложил в штаны и ждёшь, когда выведут в нужник?.. Подожди, не то будет… Но крикнул:

— Ввести арестованного!

— Да вот он, — подтолкнул Мишка Носов невозмутимого Курила.

— Ух, каналья! — замахнулся было Седилищев на Курила, но тут же осёкся: неприязненно смотрел на него Иннокентий. — Где торгаши?!

— Тундра велика.

— Дороги узкие.

— Это кто с кем встречается.

— Где русские? — брызгал слюной следователь. — Аль не знаешь, куда ушли?

— Знаю…

— Говори!

Курил медлил. Заметил одобряющий взгляд Иннокентия Ивановича, понял, что делает правильно. Надо оттягивать время.

— Горностай, песец, ондатра купцам нужны. В Медведково пушнину скупают, в Курдигино или Чукочье… Сам знаешь, когда народ грабишь!

— Убью! — потрясал наганом Седалищев. — Бунтарь!..

— Мы детей кулаком не пугаем, а калачом согреваем. А ты?.. На Курила?! — Батюшкин надвигался на синюшного следователя.

Мишка Носов что-то шепнул Цапандину и заторопился наружу в сенцы. Цапандин сразу же передал Седалищеву. Пепеляевский офицер побелел, словно покрылся изморозью, и выскочил вслед за Мишкой. Остальных отрядников тоже как ветром сдуло…

Вокруг барановского дома стояли тундровики. Винчестеры, карабины, трёхлинейки, а то и просто острога или дубина в сильных, надёжных руках.

Потянулись в избу. Рассаживались.

— Иннокентий, — нарушил молчание Курил, — у Черноусовского острова мне бочкарёвская баба встретилась. К тебе ехала. Бочкарёва нет в Нижнем. Аболкин на заимку к Соловьёву пошёл с отрядом. Ревкомовцев ищут. Соловьёв и Цапандин распоряжение имеют от пепеляевского штаба, а у Седалищева ещё и приметы торговых людей.

— Что ещё Фрося сказала?

— Аболкин от Соловьёва на Аллаиху может пойти.

— Плохую весть принёс, Курил. Сам поеду в Кресты.

— Одного убьют.

— Данилку возьму. Он местный язык знает.

— Опасно…

— Ничего… Они учуяли, что не тот след взяли. Давай, Курил, собирай упряжку.

* * *

Отряд Аболкина оставил позади Еломенскую виску и через Блудные озёра вышел к Пантелеихе. Здесь, на заячьих берегах спокойной реки, обосновался Дмитрий Соловьёв. Купчишка жадный, желчный. Жил он бобылём. Торговал, обирал, перепродавал, обманывал кого и как мог. Экспроприированный в 1919 году, он не выбрался с насиженного места. Выжидал. Ненавидел Советскую власть. Всем, чем мог, содействовал колчаковцам. В них он видел выгодных заступников и компаньонов. В феврале 1922 года при поддержке уполномоченного пепеляевского штаба Цапандина верховодил контрреволюционным переворотом в Нижнеколымье.

Сына среднеколымского прокурора эвена Аболкина он принимал с распростёртыми объятиями.

— Пожаловал, приятель? — подхалимно осклабился Соловьёв. — Гульнуешь?

— Дай опохмелиться, — и уставился в ополовиненную четверть деруна, возвышающуюся посредине грязного тёсаного стола.

— Пей…

— А чёртом чего смотришь?..

— Не ершись, — сник Соловьёв, пододвигая Аболкину миски с отварной лосятиной и копчёным омулем.

— Эх-ха! — хрякнул Аболкин, осушив стакан.

— Крепкая? — ощерился Соловьёв.

— Кабала… Ну и рожа у тебя, Митрий Ляксеич… плевок на ей растереть — и то душа не лежит.

— Совсем ополоумел.

— А ты? Опрокинь, промочи…

— Не могу… Хворь в дыхалке.

— Брезгуешь?

— В вине всего себя утопить можно.

— Никак, Ляксеич, совесть грабанул у кого-то? Может, она у тебя на золотой цепи под кадыком висит?

— Не сатаней!

— Не ори… — отмахнулся Аболкин, наливая второй стакан. — Гиблое наше дело, Митрий Ляксеич…

В предчувствии недоброго Соловьёв холодно поёжился.

— Один я тут. Сижу вроде как в темноте, в неведении, что вокруг делается.

— Хитришь?

— Вот тебе крест! — Соловьёв, выпятив клиновидную грудку, мгновенно перекрестился.

— Да ты же нехристь, Ляксеич! — ухмыльнулся Аболкин, уставившись на него угрюмым, непомерно усталым взглядом. — Не гневи бога… Всё ты знаешь…

— Чего привязался? — взмолился Соловьёв.

— А то, что есаул Бочкарёв с япошками да самураями шептался! Смекнул?

— Вон оно как…

— Бочкарёв верховным правителем всей Колымы и Чукотки стать хочет!

— Эка куда полез, господин полковник! — сверкнул колючими глазками Соловьёв.

— А мы с тобой, Ляксеич, куда? — Аболкин болезненно скривился…

— Такой и мать родную удавит.

— А земелька вокруг наша с тобой? Перед кем мы спину гнуть будем?..

— Да-а… — испуганно выдохнул Соловьёв.

— Седаль пожаловал в Нижний, — как бы между прочим бросил Аболкин, — властвует, что тебе есаул.

— Он же гнида! — заскрипел Соловьёв. — Митьку, брата единственного, сгноил в остроге! Ограбил, разбойник, а потом… — У Соловьёва затряслись узкие плечи.

— На эту козявку, Ляксеич, ногтя будет. Смекнул?