Тайная алхимия

Возвращение в Чантри как будто распахивает шлюзы других воспоминаний, я внезапно вижу комнаты больницы, книги, диаграммы. Может быть, потому, что Адам сам был доктором, его доктора обычно бывали откровенны, говоря со своим австралийским акцентом. Они были добры, они знали, что это значит для Адама и для меня, но были еще и проворны, и умелы, и тверды, как сталь, пластик и химикаты, которые они накладывали на разрастающуюся опухоль. Они отсекали столько, сколько могли, от простой поросли древней, жестокой целины клеток самой жизни. Но они проиграли, и метастазы, опухоль и гангрена победили и уничтожили тело Адама, хотя и не его ум. Тело, которое я любила так же, как он любил мое, по-прежнему живо для меня.

Дядя Гарет не отпускает меня до тех пор, пока я не начинаю вытирать глаза и сморкаться.

— Иззи сказала, что ты теперь здесь живешь, — произношу я, осматриваясь по сторонам.

— Да, из старой кладовой вышла милая спальня. И конечно, в темной комнате была наготове вся сантехника, чтобы там получилась маленькая кухня, ванная, туалет. Я очень хорошо живу.

Мастерская тоже выглядит почти как раньше, хотя прессы придвинуты ближе друг к другу в одном конце помещения, чтобы на другом конце было побольше места для пары кресел, которые я помню. Правда, теперь они стоят перед электрокамином с двумя спиралями. Я вижу, что одна из них нагрета куда сильнее, чем вторая. На книжной полке рядом с камином стоит ряд фотографий в рамках. На маленьком столе громоздятся осыпающиеся горы бумаг. Неужели то, что часть мастерской обставлена как обычная жилая комната, заставляет длинное, узкое помещение казаться меньше? Нет, оно и вправду стало меньше. В дальнем конце его — перегородка, а за ней еще одна кладовая: пачки бумаги и пачки книг.

— Над чем ты сейчас работаешь?

— Иди и посмотри сама.

Дядя Гарет подводит меня к прессу.

— Ты меня извинишь, если я его почищу? — спрашивает он. — Плохая привычка — оставлять вещи грязными на ночь.

— Я сама, — отвечаю я и беру у него тряпку и бутылку с растворителем. — Я еще не забыла, как это делается. А ты покажи, чем ты занимаешься.

— Только если ты наденешь фартук поверх этих милых тряпок, — говорит дядя Гарет, снимая с крючка один из фартуков.

Он никогда не обращал внимания на одежду, и это слабо маячило у меня в мозгу, когда я одевалась нынче утром. Таков обычай дяди Гарета — называть одежду тряпками, хотя на мне сейчас хлопковое платье с индийским рисунком. Я как следует выгладила его, хотя обычно не беспокоюсь о подобных вещах.

Запах растворителя резкий, такой же крепкий, как запах рождественской елки.

— Это детская книга, — начинает дядя Гарет, — то есть она предназначена как для детей, так и для взрослых. «Ясон и Золотое руно». Взгляни, эту я уже сложил, чтобы посмотреть, как все будет выглядеть.

Я отставляю в сторону растворитель. На самом деле это не совсем книга, а гармошка, сложенная из тяжелой кремовой бумаги, напоминающая мне репродукцию гобелена из Байё,[22] которую мне позволяли брать с собой в постель, когда я лежала с простудой.

История разворачивается в пространстве, перед моими глазами и в моей голове. Картинки — ксилография с набранными под ней словами:

«Но король Эет не хотел возвращать Золотое руно Ясону, потому что любое королевство, владевшее руном, было счастливо: брат дружил с братом, и все королевство богатело и жило в мире».

Это не холодные, мраморные, длинноногие греки, которых мы изучали в школе и чьими наследниками, говорят, мы являемся. Это грубые, коренастые фигуры, похожие на старые узловатые оливы, цепляющиеся за бесплодное каменистое ущелье где-то в Малой Азии. Они играют свою историю, но художник явно изучал гобелен из Байё. Здесь тоже, как контрапункт, есть непрерывный бас — в буквальном смысле непрерывный: по низу страницы бежит обычная жизнь, жизнь Черного моря. Там доят коз, быки пашут землю, орел хватает ягненка, корабли строятся и оснащаются, и с помощью руна моют золото.[23] Вещи, придающие смысл великой любви, ревности и битвам, которые кипят над ними.

— Это великолепная книга.

— Великолепная, правда? Но, боюсь, она кошмар для переплетчика. Они уже ругаются с нами из-за опоздания. Сейчас я работаю на половине пресса, потому что у меня нет помощника. Но у меня есть отличные заказы на будущее, их хватит, чтобы возместить убытки, которые я потерпел на «Вестях ниоткуда»!

— Господи, неужели кто-то все еще читает Уильяма Морриса?[24]

— Очевидно, нет… — замечает дядя Гарет и одобрительно кивает, глядя, как я чищу блоки пресса.

Иногда я думаю, что это все равно что чистить лошадь: блок твердый и неподвижный, пресс замер под моими руками, но всегда готов прийти в движение.

— А теперь расскажи мне новости, — просит дядя Гарет.