Тайная история

— Какой-то бред на тему холостяцкой вечеринки. Мне сейчас просто нужно принять снотворное и пойти спать. — Он допил свое виски и налил еще. — С ума сойти, — обратился он ко мне. — Ты так спокойно все воспринимаешь. Мне жутко неловко из-за этой истории.

Повисло молчание.

Наконец я спросил:

— Что вы собираетесь делать?

Фрэнсис вздохнул:

— То-то и оно — мы думали, делать ничего не придется. Понимаю, звучит не очень здорово, но что мы можем сейчас?

Его упаднический тон и рассердил и огорчил меня.

— Лично я понятия не имею, — сказал я. — Лучше скажите мне, ради бога, почему вы сразу не заявили в полицию?

— Ты конечно же шутишь, — сухо произнес Генри.

— Могли бы сказать, что ничего не знаете. Что просто наткнулись на труп, там, в лесу. Господи, ну не знаю — что сбили его на дороге, что он выскочил прямо вам под колеса, да мало ли что?

— Тем самым мы бы совершили непростительную глупость. Это был несчастный случай, и мне жаль, что все так получилось, но, честно говоря, я не понимаю, как шестьдесят или семьдесят лет, проведенные мной в вермонтской тюрьме, послужат интересам налогоплательщиков или, если на то пошло, моим собственным.

— Но это же был несчастный случай. Ты сам только что сказал.

Генри пожал плечами.

— Если б вы пошли сразу, то могли бы отделаться каким-нибудь не очень серьезным обвинением. Может, даже и до суда бы не дошло.

— Может, — рассудительно согласился Генри. — Но не забывай, что мы в Вермонте.

— Какая, к черту, разница?

— К несчастью, разница есть, и весьма существенная. Если бы дело передали в суд, нас бы судили здесь, в штате. И, осмелюсь добавить, люди далеко не нашего круга.

— И что?

— Можешь приводить любые аргументы, но тебе не удастся убедить меня, что присяжные — заметь, все как один вермонтцы на грани бедности — проявят хоть каплю жалости к четырем студентам, проходящим по обвинению в убийстве их соседа.

— Жители Хэмпдена годами мечтали о чем-то подобном, — добавил Фрэнсис, прикуривая новую сигарету от окурка старой. — Нам бы не удалось отделаться обвинением в непредумышленном убийстве. Скорее всего, нас без долгих разговоров отправили бы на электрический стул.

— Представь, как бы это выглядело, — продолжил Генри. — Нам всем около двадцати, мы образованны, неплохо обеспечены и — что, может быть, самое главное — не из Вермонта. Думаю, любой беспристрастный судья сделал бы скидку на наш возраст, обстоятельства и так далее, но…

— Четверо богатеньких ребятишек из колледжа? — поддержал его Фрэнсис. — Пьяные? Наглотавшиеся неизвестно чего? Глубокой ночью в частных владениях этого фермера?

— Вы были на его территории?

— Судя по всему, да, — ответил Генри. — Там нашли тело, как писали в газетах.

Я пробыл в Вермонте недолго, но достаточно, чтобы представить себе реакцию любого истинного вермонтца на такое известие. Нарушение границ частных владений было равносильно взлому жилища.

— О боже, — вздохнул я.

— И это еще не все, — сказал Фрэнсис. — Мы были завернуты в простыни. Босиком. В крови с головы до ног. Пьяные в стельку. По-твоему, мы должны были отправиться к шерифу и попытаться все это объяснить?

— Сомневаюсь, что мы смогли бы объяснить хоть что-нибудь, — с задумчивой улыбкой произнес Генри. — Нет, правда — мне кажется, ты не совсем представляешь наше состояние в тот момент. Еще час назад мы были вне себя — в прямом смысле этого выражения. Чтобы выйти так далеко за пределы сознания, требуется сверхчеловеческое усилие, но это пустяки по сравнению с тем, чего стоит возвращение.

— Вот именно. Не стоит думать, будто что-то щелкнуло, и вот мы стоим как ни в чем не бывало, в здравом уме и твердой памяти. Мы были как после электрошоковой терапии.

— До сих пор не понимаю, как нам удалось добраться до дома незамеченными, — сказал Генри.

— Нет, не было ни малейшего шанса состряпать правдоподобную историю. Боже ты мой, я более-менее пришел в себя лишь спустя несколько недель. Камилла так и вовсе три дня не могла говорить.

Тут я вспомнил: Камилла, горло повязано красным шарфом, за весь вечер — ни звука. Ларингит, пояснили они.

— Да, это было очень странно, — сказал Генри. — Она все довольно ясно понимала, но не могла справиться со словами. Как будто перенесла удар. Когда она наконец заговорила, это был не английский и даже не греческий, а французский, который она учила в школе. Простейшие слова. Я помню, как сидел у ее кровати, а она считала до десяти и показывала на предметы вокруг: la fenêtre, la chaise…[59]

Фрэнсис засмеялся:

— Глядя на нее, можно было лишь умиляться. Я спросил, как она себя чувствует, а она ответила: Je me sens comme Hélène Keller, mon vieux[60].

— И вы не позвали врача?

— Смеешься?

— А если б ей не стало лучше?

— Ну, мы тоже прошли через нечто подобное, — сказал Генри. — Только у нас это более или менее прошло через пару часов.

— Вы что, тоже не могли говорить?