Тайная история творений

Может быть, именно поэтому Гоголь не мог долго находиться и жить в необъятных российских пределах. Он любил смотреть на них мысленным взором из Рима, где время от времени на него находили приступы монгольской жажды пространства. Он снимал эти приступы тем, что нанимал проворного vetturino и метался в судорожных прогулках по римской Кампанье, поскольку не имел возможности немедленно поехать в Россию и прокатиться по бескрайним степям Евразии.

Но столь же яркими были приступы страха и трепета перед имперским пространством России. Об этом свидетельствует, помимо писем и многих моментов в биографии Гоголя, включая сюда внезапные и бесцельные выезды за пределы России, его знаменитый фрагмент из “Мертвых душ”, который был написан в Италии. Он начинается словами “Русь! Русь! вижу тебя…”.

Идеологизированное советское литературоведение находило в этом отрывке чистую гражданскую лирику и никогда не замечало того глубокого, не монгольского ужаса, который возникал в душе Гоголя при одной только мысли о российском пространстве. Воображая это пространство в Риме, на via Felice (ныне via Sistina), он писал о нем так:

“И грозно объемлет меня могучее пространство, страшною силою отразясь во глубине моей”.

Гоголь в отличие от Пушкина множество раз пересекал границу империи. Он даже находился от нее очень далеко, когда писал эти слова. Но так же, как и Пушкин, он не мог “вырваться из пределов необъятной России”. Ее пространство настигало Гоголя и здесь, в Италии, показывая ему свою непреодолимость и “страшную силу” – так же, как Пушкину на речке Арпачай.

Еще более острым противоречием было проникнуто отношение Тютчева к пространству России. Сознание Тютчева было чрезвычайно раздвоенным. Он был чиновником Министерства иностранных дел, профессиональным дипломатом, яростным политиком и в то же время “одним из величайших лириков, существовавших на земле”, как сказал о нем Афанасий Фет.

Почти треть своей жизни Тютчев провел в Западной Европе, находясь на посольской службе в Мюнхене и в Турине. Россию он навещал крайне редко. Но, когда ему случалось въезжать в пределы империи, ее надвигающееся пространство повергало его в отчаяние. Посылая письма с русских дорожных станций в Германию своей жене Эрнестине, он писал, что “погружается в отвратительную, необъятную, скифскую равнину”.

Из писем поэта видно, что он не переносил гигантских пространств по многим причинам. Пространство заставляло его сомневаться в реальности удаленных предметов, означало разлуку с излюбленными образами и людьми, нарушало связи его частного мира.

Но главная причина состояла в том, что Тютчев ставил знак равенства между пространством и смертью. Наряду со смертью он называл пространство своим “самым страшным врагом”.

В отличие от Гоголя Тютчева нисколько не привлекала репетиция пути на тот свет в виде бесконечно долгой дороги куда-нибудь на Камчатку или к берегам Японского моря. Даже передвижения по Европе и Европейской части России казались ему невыносимыми. Появление железных дорог он приветствовал в одном из своих писем с лихорадочной надеждой:

“Ах, не ругайте железных дорог! На меня они особенно благотворно действуют, потому что они успокаивают мое воображение касательно самого моего страшного врага – пространства, ненавистного пространства, которое на обычных дорогах топит и погружает в небытие и тело наше и душу”.

Итак, пространство – враг. Пространство ненавистно. Пространство погружает душу в небытие. Пространство действует устрашающе на воображение. Тютчев выражает здесь в высшей степени не монгольское отношение к пространству. Но что мы видим при этом?

Именно Тютчев подобно новому Чингисхану создает в средине XIX века в своем политическом трактате “Россия и Запад”, написанном по-французски, самую радикальную и поистине монгольскую “доктрину Империи” (“doctrine de l’Empire”). Эта тютчевская доктрина предполагает расширение российского пространства до невероятных размеров. Воображение Тютчева рисует некую всемирную “Универсальную Монархию” (“la Monarchie Universalle”), или “окончательную Империю” (“l’Empire dиfinitif”). Она находится под управлением русского царя и обладает пространствами, которые далеко превосходят историческую монголосферу. Эта сверхимперия, занимающая почти все Северное полушарие Земли, трактуется поэтом как наследница всех империй мира – Ассирийской, Персидской, Македонской, Римской. Она является единственной законной носительницей самого принципа империи. А Империя, по Тютчеву (так же, как и по Чингисхану), может быть у человечества только одна: “L’Empire est un principe, il ne se partage pas”*. Об убийственной силе пространства в трактате, разумеется, не говорится ни слова. Но еще более примечателен другой факт.