Тайная книга Данте

Когда чтение отрывка было закончено, Гвидо обнял вдову поэта и произнес торжественную речь. Он рассказал, что песнь о Франческе является для него самой волнующей из всей поэмы не только по той причине, что напоминает ему о несчастной тете, но и потому, что никто никогда еще не писал таких прекрасных стихов о любви. Эти стихи рассказывают о том, как человек разрывается между долгом и любовью лучше, чем строки Вергилиевой «Энеиды». Его прекрасная тетя была выдана за нелюбимого человека для того, чтобы сохранить мир между городами, она стала жертвой во имя мира во всей Романье. Но в благородном сердце любовь вспыхивает столь же быстро, сколь пламя на сухой соломе. Поэтому, когда он внимает этим строкам, ему кажется, что сама несчастная Франческа говорит с ним голосом Данте.

Джемма внимательно слушала речь и думала о том, что ей не особенно нравились те песни, в которых говорилось о любви Франчески. Ей казалось, что несчастная оказалась в аду вовсе не из-за своей порочной страсти, но из-за неудавшейся супружеской жизни, на которую ее обрекла семья и выносить которую она была не в силах. Джемма была уверена, что Данте, который познал истинную любовь, вложил в эти строки и собственный опыт. Он понимал, что чувствовала эта женщина, поскольку и сам жил в подобной ситуации. Жизнь Франчески отражалась в его собственной, словно в зеркале. Поэтому Джемме были совсем не по душе эти строки, и слезы, катившиеся по ее щекам, были вовсе не по той трогательной истории, которую увековечил ее муж в своей поэме. Она впервые призналась себе в том, что вся ее суровость, ее безумное упрямство, все эти двадцать лет, проведенные вдали от человека, который призывал ее к себе, несмотря ни на что, — все это было своеобразным проявлением любви к нему.

Пока правитель Равенны говорил о том, что хочет отблагодарить Данте за великую честь, которую тот оказал городу, проведя здесь остаток дней своих, и соорудить ему надгробный памятник, достойный столь великого поэта, — Джемма стояла и плакала, закрыв лицо руками, чтобы никто не увидел ее слез.

К счастью, все внимание публики было обращено к говорящему.

Никто не думал, что несчастный брак поэта, о котором в народе ходило столько слухов, окажется настолько прочен.

IV

Наконец гости разошлись, и Джованни остался один. Сестра Беатриче позволила ему переписать Рай, оставалось всего восемь песен. Сама она собиралась отправиться в монастырь Святого Стефана и пробыть там вплоть до вечерни, а вернуться к закату. Прежде чем покинуть дом, она показала ему спальню и кабинет поэта. Это были две смежные комнаты, в которых ее отец проводил почти все свободное время за чтением и сочинительством.

Сначала Антония провела его в узкую и длинную спальню, что находилась по правую сторону старинного внутреннего дворика. Комната была довольно скромной. У самой двери стоял стол, над ним единственное окно. Напротив стола разместился большой деревянный сундук для хранения одежды, который, по всей видимости, служил и скамьей. В дальнем углу комнаты, куда уже почти не проникали солнечные лучи, стояла кровать — простой матрас на крепкой деревянной раме. В глаза Джованни сразу бросился кожаный свиток над кроватью: на нем в виде большого квадрата были расположены девять листов пергамента в массивной раме, при этом каждый лист был оправлен в отдельную тонкую рамку. Антония указала на него, а затем подвела Джованни ближе к кровати, чтобы он мог все рассмотреть. На каждом листе, встроенном в замысловатый квадрат, были обозначены строки Комедии, однако следовало приложить немалые усилия, чтобы разгадать смысл этой загадочной композиции.

— Это и есть доказательство того, что поэма была закончена, — сказала монахиня, указывая на последний лист.

Джованни внимательно вгляделся в листы пергамента в рамках и увидел, что на последнем, в правом нижнем углу, указывается на 145-ю строку тридцать третьей песни Рая:

— Что все это значит? — спросил он.

— Не знаю, — ответила Антония.

— Вы просмотрели эти строки? Возможно, они таят в себе какой-то особый смысл?

Сестра Беатриче отвела его в кабинет и показала те страницы поэмы, к которым относились эти заметки. Сначала она обратила его внимание на схему нумерации строк на каждом из пергаментов, которая отсылала к тридцати трем одиннадцатисложным стихам, взятым по одному или по пять, при этом они были расположены таким образом, чтобы сумма каждой строки и каждого столбца равнялась одиннадцати: