Тайная лига

Николай Морозов искал надежное укрытие для подпольного архива. Владимир Рафаилович, ни минуты не колеблясь, согласился. А надо вам сказать, что на дворе была година свирепого сыска и эшафотов. Правда, в некотором роде и либеральная. Была у Зотова обширная домашняя библиотека, находилось место и для книг запрещенных, доставленных отнюдь не в чемоданах с двойным дном. Современник рассказывает, что крупные книгопродавцы Петербурга «имели возможность получать все без исключения заграничные издания, каким бы широким вето они ни были поражены у нас в России». Однако теперь, как говорится, с подачи Ольхина, к Зотову начала поступать и печатная, и рукописная продукция, наличие которой грозило ему «бубновым тузом». В лучшем случае отправкой в края толико отдаленные, где люди ездили не на лошадях, а на собаках, чему петербургские цензоры не верили и требовали подтверждения от министерства внутренних дел. Зотов хранил документы не только «Земли и Воли», не только документы «Народной воли», но и списки шпионов, составленные Клеточниковым, чиновником тайной полиции по удостоверению за номером сто один и революционером по неписаному «мандату долга».

Но вот Морозов исчез — он был арестован.

Его сменил Александр Дмитриевич Михайлов. Тот самый, о котором годы и годы спустя рассказывалось на страницах журнала «Былое».

В ноябре 1880 года исчез и Михайлов. Он вскоре погиб в Петропавловской крепости. Никто из его товарищей не знал ни имени, ни адреса хранителя кожаных портфелей.

Никто, кроме Морозова, замурованного в Шлиссельбургской крепости.

6

Итак, в последний год прошлого века вдова Владимира Рафаиловича привезла «запрещенные бумаги» в Эртелев переулок, в редакцию газеты «Новое время», издателю Суворину.

Спрашивается: почему же Суворину, политическая репутация которого была ведома и младенцам? Черт знает почему. Может, просто-напросто оттого, что Зотов уже глубоким стариком снискивал хлеб насущный переводами и заметками в суворинском «Историческом вестнике».

Заметьте, однако, вот что. Неожиданный наследник не передал революционный архив ни журналу «Былое», ни Морозову, ни его уцелевшим в каменных мешках товарищам.

По смерти Суворина издательство (да, кстати, и упомянутый театр на Фонтанке) досталось одному из его сыновей. Об этом малом отзывались весьма нелестно: интеллектуальное ничтожество, обладающее кроличьей хитростью.

Должно быть, она-то, кроличья хитрость, и подстрекнула Суворина-младшего сделать реверанс Февральской революции: тотчас вслед за падением Романовых он поспешил вручить «запрещенные бумаги» сотрудникам редакции «Былого».

Те немедленно послали за Морозовым.

Вообразите волнение, с каким он склонился над сокровищами, словно бы всплывшими из пучины. И все же Морозов был огорчен:

— Недостает самых важных документов…

Никто не мог объяснить эту недостачу.

Полагаю, читатель догадывается, в чем дело. Ведь вдова Зотова указывала в своем письме — два пакета мы уничтожили, предположив наличие динамита.

Что за притча? Для взрывчатки народовольцы припасали другие убежища и другие, небумажные емкости. Да и не стали бы они подвергать излишней опасности ни Владимира Рафаиловича, ни дорогие для них кожаные портфели.

Стало быть, мне не дано отгадать. Остается предположить, что старика Зотова взбудоражил слух, пронесшийся в конце восьмидесятых годов: толковали, что где-то в провинции революционеры смастерили «взрывчатые пакеты».

*  *  *

Сказано: книги имеют свою судьбу.

Вот судьба необыкновенная: архив землевольцев и народовольцев издан в наше время, в тридцатых годах. Эта книга — венок на затерянную могилу скромного хранителя кожаных портфелей.

1979

Борис Савинков, он же В. Ропшин, и другие

На севастопольской гауптвахте он ждал петли.

В камере на Лубянке он ждал пули исполнителя.

И виселица, и расстрел причитались в точном соответствии с законом. В молодости — по законам Российской империи. В зрелости — по законам Российской республики.

21 августа 1924 года он приступил к письменным показаниям. Почерк был твердым, текст сжатым, как возвратная пружина браунинга.