Тайная любовь княгини

— Ты вот, вижу, мне не доверяешь, Соломонида Юрьевна, а напрасно! Ежели и лупил я тебя, так не по своей воле, государь Василий Иванович наказал. А ты сама знаешь, разговаривать долго он не любил — запрет в темнице, а то еще и живота лишит. Тебя стегаю, а сердце мое от горя едва не разрывается, — печалился Шигона. — И сама Елена Васильевна такая же, как ее покойный муженек: что не так — велит торговой казнью наказывать на площади, именитых мужей без шапки выставляет. Серчает почем зря! А сколько безвинных отроков по ямам сидят, не сосчитать! Строга у нас матушка, дюже как сурова. Раньше, бывало, Василий Иванович прощение объявлял на церковные праздники, а Елена вообще про милость позабыла. Не желает тюремных сидельцев освобождать, харчей не дает, и если бы не людское сердоболие, так они давно бы от голодухи померли. Ты мне верь, Соломонида Юрьевна, помыслы мои чисты, как перед богом тебе глаголю. Веришь ли?

— Отчего не поверить. — И клобук великой княгини опять сполз на самые глаза.

— Я и сам от нее натерпелся, — выдохнул в отчаянии Шигона, — того и гляди к тюремным сидельцам в Боровицкую башню запрет. А вчера так и объявила во всеуслышание: ты, дескать, с крамольниками-князьями общаешься, уж не думаешь ли ты московского стола государыню лишить? У меня от обиды едва язык не отнялся. Вот так и служи московским господам. Ты даже представить, Соломонида Юрьевна, не можешь, как великая княгиня коварна. Неделю назад боярина Плещеева пожелала видеть. О житии-бытии расспрашивала, о женушке с дочерьми, сыну старшему обещала невесту присмотреть, квасу из своих рук поднесла. А когда он с Красного крыльца спустился, так дворовые люди его повязали и в Боровицкую башню свели к тюремным сидельцам.

— За что же это она его?

— Боярам объяснила, что, дескать, измену он надумал учинить и малолетнего государя живота лишить. Ты бы и за своим сыном присматривала, Соломонида Юрьевна. Если хочешь, то я пособить смогу. У меня власти поболе будет, чем у другого какого боярина. Скажи только — где, и мы ему такую охрану выставим, какой у самого государя Василия Ивановича не было. А потом мы Елену Васильевну повытравим и твоего сына вместо малолетнего Ивана поставим.

— Вот за это спасибо тебе, Шигона, — слегка поклонилась великая княгиня, — а как мой сын московский стол получит, так я тебя своей милостью не забуду, и тебя, и род твой возвышу. Чем же мне тебя за верность твою отблагодарить, Иван?

— Ничего мне от тебя, матушка Соломонида Юрьевна, не надобно, только чтобы рядом подле твоего наследника быть.

— Хорошо, Шигона. Возьми от меня вот это, сыну моему передать… при нем будешь, боярин.

Иван сложил лодочкой ладонь, а великая княгиня высыпала ему из рукава щепотку зеленого порошка.

— Вот тебе от меня награда, служивый. Теперь мы с тобой сочлись.

Шигона почувствовал в ладонях жжение, и ладонь его превратилась в одну огромную язву.

— Господи, что это?! — вскричал Иван Поджогин.

— Погибель твоя, боярин, — просто ответила великая княгиня и, повернувшись к инокиням, спокойно продолжала: — Мы здесь не нужны, господь его и без нас приберет.

И монахини неторопливо, сжимая кружки в руках, потопали по дороге дальше.

Болью была пропитана каждая клетка тела, как будто Шигона угодил в дупло к диким осам.

Он с ужасом наблюдал за тем, как ладонь его распухает, принимает уродливые очертания, видел, как кожа на суставах натянулась, и понадобилось всего лишь мгновение, чтобы она с треском лопнула, выпустив наружу белую кость.

Шигона поднял глаза. По дороге невыразительной черной лентой двигались старицы, мелкие монеты бренчали в медных стаканах, и под эту жалкую, унылую музыку они неожиданно растворялись в темноте.

«Не вижу ничего, — вдруг понял Шигона. — Околдовала меня окаянная».

И Иван, исходя дурнотой, упал на дорогу. «Не едать мне более красной калины», — напоследок подумалось ему.

ДВА БРАТА — ПЛЕТЕНЬ И КРАПИВА

Трудно было найти в роду Шуйских более близких людей, чем два единоутробных брата Иван Плетень и Андрей Крапива. Во всем они с малолетства были заединщики: вместе тискали на лугах ядреных девок в русалочью неделю, пивали за одним столом, а ежели случалась кулачная потеха, то всегда стояли плечом к плечу.

Оба — чубатые, с широкими лбами, которые, казалось, предназначались для того, чтобы о них разбивались кулаки недругов. Где бы ни находились братья, всюду они шествовали широко, по-хозяйски, и даже просторный московский двор для их поступи становился мал.

Решая все дела заедино, они представляли из себя силу, спорить с которой не решались ни стародубские, ни звенигородские князья. А ежели ссора заходила в Думе, служивые люди спешили угомонить разгоряченных братьев поспешным согласием, всегда помня о том, что в кулачных поединках не было им равных во всей Московии.