Тайная любовь княгини

— В Дмитров, говоришь, съезжать, — мрачно отозвался Юрий Иванович, и прищур, который с первого взгляда можно было принять за хитроумие торговца, обернулся умело припрятанной яростью. — А только я не тать и не разбойник, чтобы бегать от гнева государыни. Русская земля — это вотчина моего отца, и еще неизвестно, кто более достоин сидеть в стольной — малолетнее чадо или зрелый муж. — Помолчал малость князь Юрий, притушил искру ярости и широко посмотрел на бояр. — В Москву я ехал не за чином великим, а по слезной просьбе старшего моего брата Василия Ивановича. Рассудил нас господь по справедливости… сам он был болен за грехи свои немалые. А только не помню я уже более зла, простил совсем. Нечего мне бояться, бояре, целовал я крест ему и его сыну на верность и от своих слов отступаться не желаю. — Сузились глаза князя Юрия Ивановича, и трудно было понять, что в них спряталось на этот раз — великое лукавство или небывалая покорность. — Или неужно вы думаете, что я крестное целование способен переступить?

— Верны твои слова, Юрий Иванович, ведаем мы и о твоем твердом слове, а только Елена Глинская о крестном целовании спрашивать не станет. Снарядит молодцов к тебе во дворец, накинут цепь на шею и отведут в темницу. Вон как с Андреем Шуйским поступили… Посадили его на цепь в Троицкой башне и держат, яко пса.

— Вот что я вам скажу, бояре. Ежели надумает Елена Васильевна взять меня под стражу… я противиться не стану. Приму ее суровую волю как господское решение.

Юрий Иванович знал, что он не уступал Василию даже в малом, и если бы судьба подарила ему такую женщину, как Елена Глинская, то в угоду супружнице князь не стал бы брить подбородок, выставляя всей Руси себя на посмешище.

Беда была в том, что он родился вторым, а значит, обречен целовать крест не только старшему брату, но и его несмышленому сыну.

Не однажды крамольная мысль проникала в его сознание, и Юрий Иванович начинал думать о том, что к его статной фигуре вполне подойдут самодержавные бармы и скипетр. Юрий никогда не жил с Василием в мире, не раз он был близок к тому, чтобы вырвать из его слабеющих рук державное яблоко, но сейчас, когда брата не стало, он вдруг осознал, что готов служить его первенцу с преданностью сторожевого пса.

Овчина-Оболенский поведал государыне, что Андрей Шуйский с пытошных дел оговорил дмитровского Юрия. Едва вывернули суставы князю, как он рассказал то, о чем и думать не могли. Дескать, желал Юрий Иванович переморить всех неугодных бояр, красивую голову Елены Глинской украсить схимным клобуком, а малолетнего государя отдать в богадельный дом, где он вместо науки править самодержавно постигнет премудрость клянчить на многошумных базарах гроши.

— Не жалей его, государыня, — продолжал конюший. — Он тебя тоже миловать не станет: когда на золотой стол московский сядет, накрутит волосья на кулак и стащит тебя, сердешную, по лестницам в сырой подвал.

— Что же ты мне посоветуешь делать, Иван Федорович?

Ответ у конюшего был готов. Теперь он смотрел в самое лицо государыни.

— Под замок его надобно, Елена Васильевна. И чем скорее это произойдет, тем лучше будет.

На дворе стемнело. Вечерние сумерки — не время для степенных разговоров.

— Хорошо, Иван Федорович. Делай как знаешь, — перевела взгляд великая княгиня на широкие ладони конюшего.

Ворота уже целый час прогибались под яростными ударами служивых людей, и непрошеным гостям не хватало только бревна, чтобы, поднатужившись, взять дворец приступом.

Целый час Юрий Иванович размышлял, как ему быть — распахнуть перед наглецами поширше ворота или, вооружив всех своих дворовых людей пищалями, приподнести урок вежливости свойственнице.

— Батюшка, что нам делать велишь? — вывел князя из раздумья боярин Пенинский. — Ежели повелишь, так мы за тебя все умрем, как один.

Прознав про пленение Андрея Шуйского, бояре, вооружившись, стали сходиться на дачу Юрия Ивановича, и к вечеру дворец стал походить на укрепленный детинец. Достаточно было молвить дмитровскому князю: «Пли!» — и незваным гостям не уйти из-под огня пищалей.

— Отворяй, Юрий Иванович! Государыня-матушка тебе предстать велит.

Кто-то усердно молотил камнем в ворота, и Юрий Иванович понял, что такого натиска не сможет выдержать даже сосновый брусчатник.

— Впустите их, — сказал князь, — не желаю, чтобы ворота ломами выворачивали.

— Батюшка, да как же можно! Не вели их пускать. Сневолят они тебя и под замком будут держать до самой кончины. Батюшка Юрий Иванович, пробирайся задами, а мы задержим супостатов. Ежели потребуется, так жизни за тебя положим.

— Впустите… Нечего мне скрываться, я крест на верность целовал и от своего отступать не желаю.

— Эх, Юрий Иванович, Юрий Иванович, — выдохнул Пенинский, — не ведаешь, о чем и говоришь. Кому же ты веришь? Воистину поступаешь как дите неразумное. Сорвут с тебя шапку, стянут бечевой руки и с позором провезут по всей Москве!