Тайная любовь княгини

– Ударил, глаголешь? – Соломония приблизилась и всмотрелась в лоб ведуна, перехваченный тоненькой ленточкой, из-под которой на широкие плечи ложились длинные седые пряди. – Где же ты, негодница, бесовскую печать заприметила? Знаешь ли ты, какова она?

– Не ведаю, матушка, – не стала лукавить вратница.

– А печать бесовская форму круга имеет, – со знанием дела произнесла отставная княгиня. – Прочь от ворот, старица, пропусти гостя!

Колдун Филипп вошел на монастырский двор.

– По добру ли живете, старицы? – раскланивался он с каждой монахиней. – Сладок ли ваш квасок? Много ли в монастырь сделано вкладов?

– Спасибо тебе, Филипп Егорович, на добром слове, – отзывались монахини и шарахались в стороны.

Келья Соломонии Сабуровой хотя была и мала, но тем не менее просторнее прочих. Окно смотрело на восток, а это обстоятельство должно было добавить святости.

– Принес, Филипп Егорович? – вкрадчиво спросила старица, когда колдун, облюбовав скамью, присел на самый ее край.

– Принес, Соломонида Юрьевна, – отозвался тот. – Только вот о чем я хочу тебя спросить. Зачем тебе душа Шигоны понадобилась, аль не угодил чем?

– Не угодил ли, спрашиваешь? – хмуро откликнулась великая княгиня. – А разве не он избивал меня бичом, вырывая согласие уйти в монастырь?

– Так то же по велению московского государя.

– Государь за свою дерзость поплатился, теперь черед Шигоны-Поджогина настал. Дай мне зелье, колдун! – потребовала Соломония.

– Оно дорогое будет, государыня.

– Сколько же ты хочешь, Филипп Егорович? Три дюжины денег? Четыре?.. Называй свою цену!

– Не о том ты говоришь, Соломонида Юрьевна. Не такая мне цена нужна. А деньгами я и сам кого скажешь могу наградить.

– Какой же платы ты с меня требуешь? Может, хочешь в свою веру обернуть?

Филипп Егорович развеселился:

– Что ты такое глаголешь, матушка? Чем же ты лучше моего, ежели зельем отравным честной народ опаиваешь?

– Ну так чего ж тебе надобно, колдун? Говори!

– Тебя хочу, государыня, проверить – действительно ли ты бездетна, как народ о том молвит.

– Как же ты, охальник, мог такое в святых стенах сказать!

– А для меня, государыня, что божья обитель, что преисподняя – все едино. Неужно позабыла, с кем дружбу водишь? – Филипп Егорович вспомнил, как вчера волхвовал над медным тазом и в зеркальной глади усмотрел два сплетенных тела. И совсем не нужно быть ведуном, чтобы в бабе признать великую княгиню. – И так ли уж ты себя блюдешь, Соломонида Юрьевна, как желаешь казаться? От меня, колдуна, ничего не спрячешь. Что же ты на меня так бесстыже смотришь? Или неправду глаголю? – все более серчал колдун, хмуря чело.

Черные глаза ведуна-мельника и его неуемная речь должным образом подействовали на великую княгиню. Ощутив нарастающее желание, она поняла, что противиться нет ни сил, ни смысла.

– Свечу погаси, бес ты окаянный, да иди скорей ко мне.

Дохнул колдун на свечу, и пламя погасло. Некоторое время дьявольским глазом светился тлеющий фитиль, а потом потух и он, пустив к низкому потолку чадящее облачко.

– Позадорил я тебя, Соломонида Юрьевна, спи. Порастерялось мое молодецкое хотение.

Выложив потаенный мешочек на стол, мельник отворил клюкой дверь и покинул келью.

ДВОРЕЦКИЙ ИВАН ШИГОНА

Иван Шигона-Поджогин принадлежал к старинному роду Добрынских, чьи внуки смогли пробиться в Думу через толщу старомосковских семейств и заняли в государстве достойное место. Это случилось потому, что даже через две сотни лет славный род не растерял характера своего прародителя, тверского богатыря Радеги, и был так же задирист, как и в далекую эпоху удельных войн.

Поначалу Иван Юрьевич Шигона чин имел небольшой, числился боярским сыном, а когда Василий Иванович усмотрел в детине лукавый ум, то поставил его первым советником и определил в посольские дела.

Позже, сделавшись окольничим, Иван Юрьевич занялся крамольниками, через шептунов выведывал о недозволенных речах и пытал кромешников в Боровицкой башне.

То ли после великой княгини Соломонии перевелись враги у московского князя, то ли охладел государь к ближнему вельможе, но неожиданно Василий Иванович наложил на Шигону опалу и отправил к тюремным сидельцам.

– Вот радости колодникам будет, когда они тебя, Иван Юрьевич, узреют, – напутствовал на прощание верного слугу государь.

Шигона печально усмехнулся, размышляя о крутых поворотах судьбы: думал ли он, что придется самому сидеть в Боровицкой башне, когда запирал в ней крамольников и татей.

Шигона получил освобождение в день рождения государева первенца. Распахнулись на радостях двери башен, и вольный ветер вышел из темниц как заединщик смертоубийц и опальных вельмож.

Некоторое время Василий Иванович держал Шигону подале от Москвы, доверяя ему встречать польских послов, а незадолго до смерти вверил расторопному детине все дворовое хозяйство и дал ему чин дворецкого.