Тайная любовь княгини

Перехитрил всех Ивашка Оболенский! Кто бы мог подумать, что ему мало покажется ядреных сисек великой княгини, теперь ему, стало быть, всю Думу целиком подавай!

– Чего же ты умолк, Михаил Львович, слушаю я тебя, – спокойно произнесла государыня.

Михаил Глинский знал Елену с малолетства и не однажды поучал ее тоненьким прутиком по тощему заду за всякие проказы, но главная наука была впереди.

– Не верь ты ему, Елена Васильевна, по-родственному тебе говорю. Наедине с тобой он одно шепчет, а во хмелю, на пиру веселом, всякое о тебе говорит, – посочувствовал Михаил Глинский.

– Пошел вон, пес!

– Ты что, Елена, али не ведаешь, кто перед тобой?

– Пошел вон, холоп, может, это ты не ведаешь, кто перед тобой?

– Вон как ты заговорила, государыня, видно, позабыла, чей кусок хлеба вкушала до своего замужества?

– Не позабыла, Михаил Львович. А вот только ты отныне ко мне дорожку вовек забудешь. Слуги, чего же вы застыли ротозеями?! Гоните князя в шею!

– Вот как ты, Елена Васильевна, со мной поступаешь ради полюбовника своего! Сначала от брата мужнего избавилась, а теперь от дяди родного отстранилась. Спасибо тебе, государыня, за честь. Спасибочки. – Низко согнулась шея Михаила Львовича. – А теперь проводите меня, молодцы, – глянул князь на рослых рынд, которые уже обступили Глинского, чтобы вытеснить его из Светлицы. – Не положено мне в одиночестве хаживать, как-никак боярин я московский!

– Постойте.

Елена растерла о ладонь кровавую каплю, и та оставила на белой коже едва заметный бурый след. Государыня подошла к золоченой клетке, в которой, нахохлившись, сидел большой серый кречет. Этот сокол был ее любимой птицей, поэтому в великокняжеской мастерской белошвеи ладили для него особый наряд. В расшитом золотом нахвостнике, в серебряном нагруднике и золоченом же клобучке этот сокол напоминал волшебную заморскую птицу, а не дерзкого разбойника, который с лета бьет птицу.

– Видишь этого кречета, князь? – Сокол повернул голову на голос хозяйки, и его завязки, что торчали на макушке гибкими рожками, слегка дрогнули. – Ему здесь невольно, но сытно. Каждый день с Птичьего двора он получает голубиное мясо. Тебя, князь, ждет совсем иная участь.

– Хм… Какая же, Елена Васильевна? – усмехнулся Михаил, глядя прямо в строгие глаза племянницы.

– Сидеть тебе, князь Михаил Львович, в темнице до скончания жизни на воде и хлебе. Чего вы замерли, караульничие? Или приказа великой княгини не слышали? За шиворот Глинского да в подвалы глубокие!

– А ну изыди с порога, нечестивый, не слышал разве, что государыня московская глаголила! – Зашелестели парчовые занавеси, и из прорехи показалась красная сорочка боярина Овчины. – В подвалах Боровицкой башни посидишь – они поглубже да посырее остальных будут, как раз для таких, как ты, окаянный!

Михаила Львовича стащили с порога, за волосья поволокли по Благовещенской лестнице, а потом, содрав с плеч кафтан, погнали его бердышами в одной рубахе к воротам Боровицкой твердыни.

ИВАН И ЕЛЕНА

В тереме государыни было темно. Свечи давно погасли, и оплывшие огарки уродливыми кривыми идолами замерли в серебряных подсвечниках.

Елена любила терем за деловую сутолоку мастериц, за рукоделия белых швей, а еще за то, что отсюда была видна не только половина столицы, но и петляющая Москва-река вместе с заливными лугами. Вопреки установленному обычаю, она не пожелала покидать Светлицу даже на лютую зиму и повелела печникам установить по две каменки в каждой комнате, от чего в палатах стало тепло. И сейчас, когда у великой княгини появился Овчина-Оболенский, миловаться с любимым в тереме стало особенно сладенько.

– Что же мне теперь далее делать, Ванюша?

– А что тебе еще делать, матушка-государыня? – подивился вопросу боярин. – Правь далее по старинке.

– Боюсь я, как бы худого не вышло. Слаба я для такого дела.

– А я на что тебе, Елена Васильевна? На меня ты обопрись, а мое плечо еще и не такую ношу выдерживало.

– Дядьку своего в темницу заперла, Юрия Ивановича под стражей держу.

– А чего тебе на изменников оглядываться, государыня? Хочешь, чтобы они тебя совсем от стола отпихнули?

– Иванушка, разное о нас глаголят в Москве.

– Что же именно?

Елена Васильевна лежала с ним совсем рядышком, мягким доверчивым котенком уткнулась в его бок. Уютная и теплая, такую бабу только ласкать да миловать.

– О том, что будто бы мы полюбовники.

– Пустое все это, государыня. Ежели по любви, так это и не грех вовсе.

– А как же людям в глаза-то смотреть, ежели они такое за моей спиной глаголят?

– Ты – государыня русская, Елена Васильевна. Поверх голов смотри. Не твое это дело – в глаза челяди заглядывать. А ежели что не так будет, так у нас найдется кнут, чтобы нерадивых наказать. А как Ванюша, сынок наш?

Лунный свет проник через узенькое окошко, и лико великой княгини, словно опаленное, вспыхнуло желтым светом.