Тайная слава

Заинтересовавшись, я огляделся и увидел поддеревом оборванца, играющего на скрипке: он играл для себя, играл вдохновенно, раскачиваясь из стороны в сторону. Заметив меня, он прервал свою музыку и сказа:!:

— О! Юный господин доставит себе удовольствие, дав бедному старому скрипачу пенни пли, возможно, два. Люптон — ужасный город, Когда я играю грязным жуликам воинский рил[229], они просят сыграть им какую-нибудь бездарную песенку — пусть черное проклятие дьявола сойдет на них. Это всего лишь скучная поделка, исполняющаяся с листа. Но зеленая земля — благословение святых — ожила в вашей душе сегодня, в этот день и навсегда! Поверьте, ваша светлость, в течение всего этого длинного дня я мечтал о кружке пива.

Я дал ему шиллинг, ибо его музыка была прекрасной. Он неотрывно смотрел на меня и, закончив говорить, изменился в лице. Я подумал, что он, возможно, напуган, отсюда и его странный взгляд. Я спросил, не болен ли он.

— Я могу обрести прощение, — вместо ответа произнес музыкант, и теперь его голос звучал очень серьезно, без какой-либо тени лести, проскользнувшей в начале разговора. — Я могу получить прощение за разговор с таким человеком, как вы. Весь день я просил милостыню, а подал мне тот, кому предначертано стать Кровавым Мучеником.

Он снял старую помятую шляпу и продолжил, поразив меня своими словами до глубины души:

— Вспомните обо мне во дни вашей славы, — сказал он и быстро пошел прочь от Люптона.

Вскоре я потерял его из виду. Наверное, он был немного сумасшедшим, но играл, тем не менее, чудесно.

ЧАСТЬ IV

Глава I

Описание странной истории, произошедшей в жизни Амброза Мейрика, можно найти в своего рода сборнике, который он назвал "О Веселье". Интересующий нас эпизод произошел, когда Амброзу исполнилось восемнадцать с половиной лет.

Не знаю, пишет он, как все это происходило. Я вел две активные жизни. Я играл в игры и успешно учился в школе, но это была моя внешняя жизнь, а внутренне я все чаще погружался в святилище бессмертных вещей. Жизнь трансформировалась для меня в сияющую славу, в живительное католическое причастие; об отупляющем воздействии школы нужно говорить особо, но, несмотря ни на что, я все более понимал, что стал участником потрясающего и очень важного ритуала. Думаю, я начинал проявлять нетерпение и внешне: мне кажется, я испытывал нечто вроде жалости, оттого что вынужден пить вино познания в одиночестве, оттого что сущность подчас бывает столь агрессивна.

В глубине сердца я просто хотел знать, что из великолепных невидимых фонтанов течет вино, хотел знать вещи, действительно "олицетворяющие" обнаженную красоту, без всевозможных драпировок. Сомневаюсь, понял ли Рэскин[230] мотив монаха, бредущего по горам с застланными печалью тазами и потому не способного видеть глубины и высоты вокруг себя. Рэскин называет это узким аскетизмом; думаю, это было результатом очень тонкого эстетизма. Внутренним мир монаха может достигать катарсиса на невиданных высотах и глубинах, зачастую пугающих, но, вероятно, именно таким образом он добивается, чтобы ничто не нарушало его экстаза.

По-видимому, в каком-то момент аскетический и эстетический принципы перестают различаться. Индийский факир, выкручивающий свои конечности и лежащий на раскаленных углях, внешне кажется более необычным, чем люди эпохи Ренессанса. В обоих случаях истинная линия искажена и искривлена, и ни в какой системе не достигает ни красоты, ни святости. Факир, как и художник Ренессанса, останавливается на поверхности. Ни в том, ни в другом случае не существует невыразимого сияния невидимого мира, проникающего через поверхность. Вне сомнений, кубок работы Челлини[231] прекрасен; но все же его нельзя сравнить с красотой старого кельтского кубка.