Тайная вечеря

Если бы не этот свист, мирный вечер в нашем доме неизбежно кончился бы ссорой. В конце концов я должна была высказаться. А любое мое высказывание… Разумом я всегда понимала, что мои родичи очень даже неплохие и совсем не виноваты, что им в дочери досталось то, что я собой являла. Но, с другой стороны, к себе я тоже относилась весьма ничего. Вывод напрашивался сам: несовместимость. При самом наиближайшем родстве — грандиозная несовместимость!

Я молча покинула кухню, открыла окно в своей комнате. Увидев голубой козырек, почувствовала, как густым теплом наполняется все мое тело.

— Веселова, я тебя приветствую.

Качнулся голубой козырек, открывая дерзкие Сережкины глаза.

— Привет, Бестужев.

Сережка потоптался на месте и, подпрыгнув, завис на толстой липовой ветке, издав при этом гортанный клич.

— Что прикажете? — раздалось из-под козырька.

Я засмеялась.

Бестужев, спрыгнув на землю, сдвинул кепку на затылок, поднял разгоряченное лицо.

— Слушай, мне срочно нужна общая тетрадь.

Сережка согнулся в галантном поклоне, ударил ногой по асфальту, словно чиркнул копытом, и тихонько заржал:

— В линейку или клеточку прикажете?

— Хоть в горошек. Только поскорей.

А его уже и не было в пределах видимости. С ним у меня наблюдалась явная совместимость. Попроси я отца или маму купить мне тетрадь, начались бы расспросы: «Зачем? Для какой цели?» Мама заложила бы на всякий случай под язык валидол, а отец нервно комкал бы в руках газету. Потом они звали бы папину персональную машину и, бледные, взволнованные, отправились бы в писчебумажный магазин, обмениваясь по дороге соображениями, зачем мне так подозрительно срочно понадобилась тетрадь.

А Бестужев как внезапно исчез, так и столь же стремительно возник. Под мышкой у него торчала амбарная книга.

— Где увел, Бестужев? — спросила я, интуитивно вглядываясь в переулок: не видно ли какой-нибудь погони?

— Обижаете, сударыня. Все честь по чести. Одолжил у знакомого бухгалтера из вашего, кстати сказать, домоуправления.

— Бестужев, не надо… Откуда у тебя знакомый бухгалтер в нашем домоуправлении?

Он задумался и согласился:

— Действительно… может, ты и права. Нет знакомого бухгалтера. Ну тогда… тогда пусть это будет моей тайной. Ты спустишься за тетрадкой… или мне подняться?

— Спущусь. Тетрадка нужна позже, на ночь. А сейчас мне в одно место подъехать надо.

По дороге Бестужев рассказывал о своих экзаменах. Он поступал в Строгановское училище. Сережка изображал педагогов, студентов-старшекурсников и даже, встав на четвереньки, показал собаку, с которой явился один из абитуриентов. Почти все рисунки абитуриента изображали эту собаку, и он прихватил ее с собой, чтобы экзаменаторы могли убедиться в «невероятном сходстве» рисунка с натурщицей. Ни одним словом Бестужев не полюбопытствовал, куда мы идем. И только возле дверей многоэтажного здания, включающего в табличках фасада чуть ли не половину названий всех газет и журналов, он спросил: «Сюда, что ли?» — и добавил нерешительно:

— А ты уверена, что здесь еще работают? Вечер ведь уже.

Я объяснила, что здесь работают когда угодно, и притом меня ждут. Ждет один журналист, из бывших учеников Натальи Арсеньевны… Бестужев остался на улице, а я вошла в редакцию.

«Так быстро?» — удивился Сережка, когда через пятнадцать минут я спустилась вниз.

Я молча кивнула и быстро пошла прочь от здания. Сережка шел сзади, ни о чем не спрашивая. Московские улицы выпроваживали дневную жару и усталость, погружаясь в ленивую прохладную полудрему. Озабоченные лица москвичей расслаблялись, голоса звучали мягче и раскованней. Город отдыхал от дневной суеты. Даже дрожащие от нетерпения, как стаи диких зверей, машины у светофоров срывались с места не с такой одержимостью, как днем.

Я была типичное дитя города. Мне хорошо засыпалось среди незатихаемых звуков городской жизни и всегда было неуютно в тиши деревни или просто на удаленных от города кусочках земли, где доводилось бывать. И сейчас мне было хорошо шагать по утихомирившемуся ненадолго городу. Тем более что сзади плелся Бестужев.

Я знала, что сейчас расскажу ему, как побывала в кабинете известного журналиста Евгения Симакова. Расскажу, как, с трудом сдерживая грубые, обидные слова, молча выложила ему на прощание фотографию большеглазого мальчика с нежной надписью своей учительнице, как удивленно выслушал он мои последние, сорвавшиеся с языка слова: «Зря стараетесь — ковер уже соткан». Хотя на его непонимание мне было плевать с высокой колокольни, я поняла, что до него мне не достучаться, — он стал делать вид, что вспоминает, кто же такая «эта Наталья Арсеньевна»!

— Погоди, Веселова, не трепыхайся, может, он действительно не понял, чего ты от него хочешь. И потом, если ты с первой фразы стала ему хамить…