Тайная военная разведка и борьба с ней

Шестого декабря (ст. ст.) по прямому настоянию императрицы, на которую в свою очередь воздействовал «свят той старец», Рубенштейн был условно освобожден из-под ареста под поручительство. Прямое участие при этом принимал и услужливый министр внутренних дел А. Д. Протопопов. Но следствие не было закрыто, и он вскоре (после смерти Распутина) был арестован теперь уже по постановлению варшавских юристов. Перед февралем Рубенштейн по законам военного времени как нежелательный элемент административным распоряжением был определен на высылку в двадцать четыре часа в Сибирь под конвоем. Много лет спустя один из современников будет вспоминать: «Надо было видеть, как взбесились все его поклонники, его огромная шайка дельцов, прислужников, маклеров, адвокатов и все „общество“, его окружавшее и кутившее на его широкий счет первоклассного мошенника, обиравшего и морившего голодом русский народ. От этой всей своры некуда было деваться, так как наседали они с приставаниями о различных хлопотах. Конечно в Петрограде стон стонал (так в тексте. – Авт.) об ужасном „антисемитизме“, проявленном к этому мученику воровского бизнеса, к этому несчастному Рубенштейну, которому не позволили выехать из Петрограда в собственном автомобиле, а предложили вместе с другими спекулянтами прокатиться до Новосибирска (в те годы – Новониколаевск. – А.З.) в арестантском вагоне за решеткой под конвоем». На самом деле «поездка» в арестантском вагоне не состоялась. Рубенштейн оказался на свободе 28 февраля – был освобожден из тюрьмы «восставшим народом» как писали в то время.

Мы процитировали фрагмент записок Владимира Дмитриевича Бонч-Бруевича, твердокаменного большевика из ленинской обоймы, родного брата известного нашему читателю генерала. Вот какую через годы давал он оценку ситуаций, сложившейся в стране в этой сфере. «К сожалению среди самых наглых спекулянтов продуктами первой необходимости было очень много евреев, которые вели себя отвратительно и нагло… В Петрограде возникли спекулянтские еврейские банки, например, банк Рубенштейна, которые выделялись своей черной спекуляцией даже среди других таких же банков, принадлежавших русским, английским, французским трестам… Вот именно эти гады еврейской национальности, делавшие то же самое, что и русские, французы, англичане, армяне и другие, выделяясь своей наглостью, безжалостностью, кровавой жаждой наживы, порождали антисемитизм, который в данном случае проявлялся как ненависть к спекулянтам». Занося на бумагу в 30-е годы такие несвойственные для ортодоксального коммуниста резкие оценки российского еврейства в годы войны, В. Д. Бонч-Бруевич мог и не знать, что послеоктябрьские правители России не один год пользовались услугами этого вездесущего Рубенштейна.

Приведенные суждения Владимира Дмитриевича, не предназначавшиеся для печати, несомненно, явились результатом его бесед с братом-генералом. Но последний как ни странно в своих воспоминаниях на этот счет не был столь категоричен. Он не чурался разделить с контрразведкой фронта и 6-й армией, где короткий срок был начальником штаба, и лично с генералом Батюшиным почетную ответственность по многим успешно проведенным, на его взгляд, оперативным разработкам. Мало того, он с гордостью писал, что за одну из них заслужил гнев самой императрицы Александры Федоровны. Так как это были мемуары «красного» генерала, то последнее он с законной гордостью вписал в свой советский «послужной» лист. И в этом контексте тем более непонятно, почему дела Рубенштейна и сахарозаводчиков и вообще работа комиссии Батюшина остались проигнорированными им в его воспоминаниях. Информации типа: «контрразведке было известно», что «за назначение Добровольского министром юстиции Распутин получил от привлеченного за спекуляцию банкира Рубенштейна сто тысяч рублей» явно мало. Или: Батюшин «был для меня своим человеком, и я без всякой опаски посвятил его в свои далеко идущие намерения» (речь шла о Распутине). Наконец: «Рузский командировал меня в Петроград для обследования деятельности контрразведки штаба округа, недавно выделенного из состава фронта, и ознакомления с работой комиссии генерала Батюшина» (это декабрь 1916 года). Практически этими строчками и ограничиваются свидетельства генерала по одному из крупнейших дел, имевших место накануне гибели самодержавия. Архивные документы, однако, подтверждают, что Бонч-Бруевич в названном деле играл одну из заглавных ролей.

Авторитетный правовед и внимательный наблюдатель всего происходящего Михаил Павлович Чубинский записал в дневнике в январе 1917 года: «…говорят о предполагаемом уходе из прокуроров палаты С. В. Завадского и это будет очень печально. С. В. тонкий и умный юрист, который достойно и энергично вел себя в таких сложных и щекотливых делах как дело Рубенштейна, Манасевича-Мануйлова и других. Удивительно, что даже такой правый, сдержанный и типичный бюрократ как министр юстиции Макаров, ушел, не выдержав прекращения дела Мануйлова» (О Манасевиче-Мануйлове речь еще впереди).