Тайная военная разведка и борьба с ней

Как всегда про таких как полковник Чернявский, незаурядных личностей, было много рассказов и анекдотов, старавшихся оттенить ту или иную особенность его недюжинной натуры. Я вспоминаю такой рассказ про юнкера Солонину. При представлении полковнику Чернявскому он назвал свою фамилию, делая ударение на втором слоге. «Как? — спросил полковник Чернявский, — Солонина? Такого слова нет, «солонина» — знаменитый полк». Чернявский умышленно протянул слог «ни». Так затем три года и величали его в училище.

Из других офицеров училища мне памятны: штабс-капитан Эрис-Хан Алиев, мой полубатарейный командир, и поручик Похвиснев. Эрис-Хан Алиев имел военную жилку и обладал большим здравым смыслом. Это сказывалось на ведении им строевых занятий, в частности, по верховой езде. Им, например, практиковался такой, вероятно принятый на Кавказе среди горцев, способ приучения людей не бояться лошадей. Он заставлял боязливого юнкера подползать под брюхо лошади и чесать его. Естественно сейчас же стал циркулировать между нами такой рассказ про одного из наших товарищей: когда он был под брюхом лошади, то штабс-капитан Эрис-Хан Алиев, поправляя указательным пальцем правой руки свои усы, спрашивает, чешет ли он; боязливым голосом тот отвечает ему из под брюха: «Чешу, чешу, г-н капитан».

Незаурядные военные дарования штабс-капитана Эрис-Хан Алиева нашли себе применение на войне, где он доблестно командовал одним из корпусов на германском фронте.

После революции я встретился с ним в Ессентуках. Он был все тот же, политических взглядов не изменил, и стал как-то ближе мне.

Поручик Похвиснев отличался холодностью, замкнутостью и строгостью. С ним я встретился на войне осенью 1914 года, когда войска 1-й армии подходили к Кенигсбергу. Он прибыл тогда в штаб Северо-Западного фронта, где я был начальником разведывательного отделения, для разработки по артиллерийской части плана овладения Кенигсбергской крепостью. Я был чрезвычайно горд, снабжая генерала Похвиснева прекрасными планами этой крепости и секретными документальными данными о ней, добытыми и изданными еще до вверенным мне разведывательным отделением штаба Варшавского военного округа. Генерал Похвиснев был уже не так сух и сумел найти соответствующий тон при нашем разговоре, оставив о себе очень хорошее впечатление.

Когда мы подучились ездить верхом, то полковник Чернявский распределил нас по орудиям. Я попал ездовым первого уноса 8-го орудия; в среднем был Богалдин, а в корню или Тигранов, или Савченко. Не скажу, чтобы я был доволен моим назначением, ибо лошади этого флангового орудия были чересчур резвы для наших молодых сил. Нередко коренники — Рьяный и Разбег подхватывали орудие, и мы носились одни по Красносельскому полю. Можно себе представить, как доставалось после того нам от орудийных номеров, особенно от сидевших на передке и на своем теле очень резко чувствовавших удары от попавших под колеса камней. Вообще происходили вечные пререкания из-за встречных камней между передковыми номерами и коренным ездовым, нередко доходившие до пускания в ход банника. Особенным искусством наезжать на камни отличался Тигранов, и про него говорили, что он, объезжая картошку, наедет на камень, со свойственной южанинам горячностью Тигранов пытался оправдываться, но всегда неудачно.

Как я уже выше упомянул основой нашего образования была высшая математика, а потом естественно более всего запечатлились у меня в памяти образы ее профессоров: Будаева, Пташицкого и отчасти Рощина.

Профессор Будаев подавлял своим строгим ученым видом, был не только знаток, но и артист своего дела. Вывод сложных математических формул или рядов у него выходил просто. К концу лекции классная доска была слошь заполнена красиво, а главное равномерно расположенными знаками. Он почему-то говорил «Ксен» вместо «Господин», «Кса» — вместо «Господа». Не взирая на кажущуюся суровость, в душе он был добр и баллы на репетициях ставил хорошие.

Он педантически точно бывал на своих репетициях. Однажды его репетиция пришлась после трехдневного роспуска по случаю посещения училища Великим Князем Михаилом Николаевичем. Естественно мы решили воспользоваться этим обстоятельством и не держать репетиции у профессора Будаева. Мы написали ему письмо с просьбой не приходить на репетицию и ожидали, что он нам скажет на лекции в день самой репетиции. В этот день профессор Будаев был так же спокоен как всегда, так же медленно завертывал в принесенную с собой бумажку мел, так же ясно что-то доказывал, исписав всю доску, и, положив мел, ушел из класса, призакрыв за собой дверь. Мы были удивлены, но спросить его о репетиции не решались.

Внезапно дверь приоткрылась, и Будаев заявил нам: «Кса, а на репетицию-то я все же приду». Мы так и ахнули. Надо однако отдать должное доброте профессора Будаева, на репетиции он был очень милостив и баллы ставил добрее обыкновенного. В конце концов мы были даже довольны что репетиция у нас была.

Профессора Будаева мы почти также побаивались как и полковника Чернявского, но относились к нему с большим уважением и даже любовью.