Тайная жизнь петербургских памятников

Действительно, суперэлитный дом в качестве фона не лучшее место для (почему-то) пожилого Тургенева, а вот для памятника молодой Виардо он бы мог подойти вполне. Двадцатидвухлетняя, она купалась в лучах всеевропейской славы, он был старше ее на три года и покамест слыл не очень успешным поэтом. Француженка, дочь испанца, воплотись она в бронзе, Полина Виардо непременно украсила бы чопорно-гламуристую мужскую компанию, представленную итальянскими архитекторами, чьи бюсты установлены тут же на Манежной площади… А то, что Тургенев посещал Александринский театр, не столь далеко отсюда расположенный, это опять же не сильный аргумент в пользу памятника Тургеневу, – мог ли влюбленный поэт куда-нибудь стремиться с большим рвением, чем на «Севильского цирюльника» – рукоплескать Виардо, исполнявшей партию Розины? Спросили бы тогда Тургенева, кому установить памятник в Петербурге, ему или его возлюбленной, он бы, несомненно, ответил, ей. Мы можем, что угодно думать об этих узах, но лучший памятник Тургеневу – это памятник Виардо. По крайней мере, здесь, на этом месте…

Жизнь так сложилась, что Виардо имела трех дочерей и сына, да еще принимала участие в воспитании дочки Тургенева от белошвейки Авдотьи Ермолаевны. Но и здесь «память места» могла б подсказать преемственность: раньше в этом скверике была установлена скульптурная композиция, посвященная материнству – цементная мать и два резвящихся счастливых младенца.

Я знал эту скульптурную семью в печальную пору ее разрушения. И без того безносое лицо матери было обезображено крупнозернистыми выщербинами, а недостающие конечности детишек выразительно обозначались оголенной арматурой. Время переориентировало направление художественного высказывания – то, что раньше мыслилось социалистическим реализмом, стало восприниматься как мрачный сюр. Не о радостях материнства и не о счастливом детстве предоставлялось думать, сидя на скамейке и попивая пиво (обычное занятие посетителей скверика), а о бренности бытия, о дыхании смерти.

Посмертная маска Тургенева была использована в работе над памятником. Когда открывали монумент, это обстоятельство отмечалось во всех репортажных выступлениях, – надо полагать, фактор маски воспринимался как залог подлинности, натуральности сходства с живым (по сути, мертвым) Тургеневым. Сходство есть. По сравнению с маской лицо памятника несколько оживлено (изображение маски можно легко найти в Интернете) – чересчур впалые щеки выровнены, выпрямлена спинка носа, внезапно обнаружившего по истечении жизни округлую горбатость. При том осталось общим главное – собственно выражение лица, запечатлевающее, если не смертную муку, то, во всяком случае, что-то нездешнее, потустороннее. Хочется сказать, что лицо Тургенева-памятника – это та же посмертная маска, только открывшая глаза.

Маску снимают через несколько часов после смерти. Можно предположить, что «живое» лицо памятника, зеркально отражает смерть, до которой остаются те же часы (вовсе не обязанную соответствовать исторической, «правильной» смерти Тургенева-человека).

Правой рукой Тургенев опирается на трость. Если он не изображает из себя самодержца со скипетром, эта позиция означает только одно: готовность встать. Зачем? Вопрос непростой. И выражением лица, и уверенным обретением точки опоры бронзовый Тургенев выдает готовность совершить что-то чрезвычайно важное, возможно, еще неясное ему самому. По большому счету это готовность номер один.

Но к чему готов Тургенев? Что за «момент истины» переживет он сейчас?

По ликвидации ларька на Итальянской улице пиво в Старо-Манежном сквере больше не пьют, но к услугам потребителей блинов (киоск рядом) всегда три скамейки австралийского производства (это один из самых ранних иностранных даров к 300-летию Санкт-Петербурга – говорят, изготовили скамейки незрячие мастера из города Мельбурна). Едоки блинов со смешанными чувствами рассматривают Тургенева. Что-то их в нем как будто тревожит.

Приглядимся к одежде и мы. Сюртук застегнут на одну пуговицу. На первый взгляд может показаться, что мы застаем Тургенева в том же плачевном состоянии, в каком нашел его в парижской глухомани А. Ф. Кони, когда на летнем пальто состарившегося писателя он обнаружил недостаток пуговиц. Нет, присмотревшись, мы разглядим три пуговицы на сюртуке – судя по количеству петелек, это полный комплект. Но все равно как-то странно сидит сюртук на Тургеневе – словно Тургенев застегнулся не на ту пуговицу. Да и верно, проще поверить, что он застегнулся не на ту пуговицу, чем в то, что мы обнаруживаем, внимательно приглядевшись. Одна пола сюртука значительно – значительно! – длиннее другой! Когда Тургенев сидит, это, в общем-то, незаметно (но не для нас!), однако стоит ему встать, и все увидят совершенно дикий фасон его одежды. Щегольской галстук-бант лишь усилит впечатление маскарада!

Иван Сергеевич Тургенев иногда позволял себе эпатаж.

И здесь для нас более ценно свидетельство другого мемуариста – графа Соллогуба.[13]