Тайная жизнь Сальвадора Дали, рассказанная им самим

Я был приглашен на коктейль-парти в дом на Парк-Авеню — уже на его фасаде проявлялся яростный антимодернизм. Это было новехонькое здание, и бригада рабочих, вооруженных пистолетами с черным дымом, скользила по слишком белым стенам, чтобы придать им слегка закопченный оттенок, столь присущий Парижу. В это же время европейские архитекторы,. Корбюзье и другие, ломали головы, как открыть новые дешевые материалы, которые не темнеют, чтобы имитировать так называемый нью-йоркский стиль. Даже в лифте, заметил я, освещение не было электрическим, горела большая свеча. В глубине комнаты висела довольно удачная репродукция Эль Греко, обтянутая тесьмой из красного испанского велюра. Велюр, по-моему был настоящим, может быть, XVI века. И это еще не все. Квартира не обманула моих ожиданий, здесь встречались готический стиль, испанское Возрождение, Дали и два органа…

Весь день после обеда я потратил на посещение других апартаментов и номеров отеля. Мы переходили от одной коктейль-парти к другой. Многие были в том же здании и получалась забавная путаница, усложненная моим незнанием английского языка. Общее впечатление было таково: Нью-Йорк — город без электричества, освещается исключительно свечами. Повсюду, где был электрический свет, его камуфлировали абажурами в форме юбок эпохи Людовика XVI, пергаментными рукописями или партитурами Бетховена.

По вечерам я посещал храм кинематографа. Его украшали разнообразные бронзовые статуи от Ники Самофракийской до фигурок Карпо, скабрезных анекдотических картин, обрамленных невероятными позолоченными лепными багетами. Виднелся какой-то фонтанчик в форме соцветия — самой крайней безвкусицы. И повсюду органы, органы…

Перед тем, как идти спать, я выпил последнее виски в баре отеля «Сент-Мориц» в компании церемонного квакера в высокой шляпе. Я встретил его на скромной свадьбе в грязном ночном кабачке Гарлема. Он не отставал от меня и вполне сносно говорил по-французски, так что я его понимал. Я понял, что он хочет поделиться со мной тайной. Гала тоже почувствовала это, поскольку сказала ему простодушно:

— Мне кажется, вы живете в том же состоянии души, как и сюрреалисты.

Человек расслабился и рассказал нам, что он и в самом деле квакер из совершенно оригинальной духовной секты. Ни один из друзей не знал его тайны, до, поскольку я был сюрреалистом, он собирался поделиться ею со мной, так как надеялся, что я его пойму. Благодаря недавнему открытию, члены секты могли беседовать с покойниками. Это было возможно лишь в течение четырех месяцев после смерти, пока душа усопшего витала еще над местом упокоения. Гала просила более подробно рассказать об этом. Квакер только и ждал ее слов, чтобы пуститься в объяснения.

— С помощью резиновой присоски я прикладываю к стене маленькую алюминиевую трубку. И вот уже два месяца после смерти моего отца каждый вечер беседую с ним перед сном.

Я намекнул ему, что приближается час беседы с усопшим и нам пора расставаться…

Перед тем как уснуть на второй нью-йоркский день, я перебирал в воображении все подробности первой встречи с Америкой. Нет, тысячу раз нет, поэзия Нью-Йорка заключалась не в том, что нам навязывали, и, уж конечно, не в суровой архитектуре Рокфеллер-Центра. Нет, поэзия НьюЙорка была старинной и живой, как поэзия мира, как поэзия вечности…

Каждое утро я выходил прогуляться в одиночестве по Нью-Йорку с хлебом подмышкой. Как-то я зашел в бистро на 57 авеню, заказал глазунью и стал заедать ее, откусывая прямо от длинного батона. Все вокруг изумились. Меня тут же окружили люди и стали задавать множество вопросов, которых я не понимал. Я мог только пожимать плечами и застенчиво улыбаться.

Понемногу хлеб высыхал и крошился. Пора избавляться от него. Но как это сделать? Как-то около отеля «ВальдорфАстория» батон переломился надвое. Пробило двенадцать — час привидений, и я решил пойти побоедать в «Sert-Roum». Только я стал переходить дорогу, как поскользнулся и упал. Оба обломка батона упали довольно далеко от меня. Прибежал полицейский и помог мне подняться. Я поблагодарил его и сделал вид, что ухожу прихрамывая. Сделав десяток шагов, я вернулся, чтобы взглянуть на куски батона. Но они исчезли. Не осталось даже следа. Эта пропажа осталась для меня загадкой. Хлеба не было ни в руках полицейского, ни в руках прохожих. У меня создалось впечатление, что происходит нечто субъективно безумное — хлеб где-то здесь, у меня перед глазами, но я не вижу его и не могу разобраться в своих чувствах.