Тайная жизнь Сальвадора Дали, рассказанная им самим

В начале нашей цивилизации люди, заложившие основы западной эстетики, выбрали из великого аморфного множества существующих орнаментов в виде листьев единственный силуэт листа аканта — в этом они бессознательно воплотили постоянную космогонию греко-романской эстетики перед лицом Востока и Дальнего Востока. Отвердев в коринфской капители, лист аканта пронес бессмертную силу через Рим, Паладиум, Людовиков XIV и XV, барокко, французскую революцию, Империю и стиль модерн до мировой войны. В самое последнее время можно было подумать, что он умер, но он уже раскрывает новые волюты в мозгу Сальвадора Дали. Да, я объявляю жизнь, объявляю новый стиль… Пришло время интегрировать, а не дезинтегрировать, строить сюрреализмом такое же веское, такое же полное и классическое искусство, как то, что в наших музеях. Покончено с тем, с чем покончено! В день, когда я посетил высланного в Англию Фрейда, незадолго до его смерти, он сказал мне:

— В классических картинах и ищу подсознание, в сюрреалистических ищу то, что сознательно!

Иначе говоря, это значило приговорить сюрреализм как доктрину и сектанство, чтобы классифицировать его в «состояниях духа» — так же у Леонардо драма стиля включала трагизм искусства. Фрейд особо занимался в то время «религиозным феноменом Моисея». Я вспоминаю, с какими трепетом он произносил слово «сублимация». «Моисей — это сублимация во плоти». Отдельные науки нашего времени специализировались на изучении трех констант жизни: сексуальный инстинкт, чувство смерти и страх пространствавремени. Эти ценности, раз проанализировав, важно сублимировать: половой инстинкт в эстетике, чувство смерти в любви, страх пространства-времени в метафизике и религии. Довольно отрицать! Надо утверждать. Довольно стремиться к излечению. Надо сублимировать. Стиль заменит автоматизм, техника — нигилизм, вера — скептицизм, строгость-небрежность.сдержанность— непринужденность, индивидуализм и иерархия — коллективизм и единообразие, традиция-экспериментаторство.

После Реакции и Революции — Возрождение.

Эпилог

Сегодня 30 июля 1941 года — дата, к которой я обещал моему английскому издателю поставить последнее слово в конце этой рукописи. Я совершенно обнажен и один в своей комнате в ХэмптонМэнор, Вирджиния. Подойдя к большому зеркалу, я могу глаза в глаза разглядеть этого Сальвадора Дали, коим я являюсь, единственного, кого я близко знаю в течение тридцати шести лет. Вот мои прекрасные волосы цвета вороного крыла, которые я так люблю. У меня даже нет мозолей на подошвах. Мои руки, ноги, тело те же, что и у славного подростка, каким я был. Только мой живот стал слегка выпуклым, но это совершенно меня не волнует. Мне не предстоит ни путешествие в Китай, ни даже развод. Тем более я не думаю покончить с собой или броситься в пропасть, безнадежно вцепившись в мягкую плаценту — теплый шелк парашюта. Я не намерен ни с кем драться на дуэли. Я желаю лишь: любить Гала, мою жену, и научиться стареть — это такое тонкое искусство, такое невозможное для других.

И ты, Европа, которой я так дорожу, надеюсь, что в ближайшее время обрету тебя, чуть постаревшую во всех испытаниях. Я был злым ребенком и возрос в тени зала. Я еще люблю заставлять страдать. Но вот уже некоторое время я знаю, что начинаю любить женщину, на которой женился семь лет назад. Вернее, я начинаю любить ее по закону католической и римской Церкви и могу сказать себе, как Унамуно, который дал такое определение: «Если у твоей жены болит левая нога, ты должен чувствовать такую же боль в левой ноге».

Я написал большую книгу о тайнах моей жизни — и только она дает право понять меня. А я хочу быть понятым целым миром, ибо я представляю собой воплощение послевоенной Европы, переживший все перипетии, все опыты, все драмы. Вольный стрелок сюрреалистической революции, я день за днем познавал весь упадок, все интеллектуальные отголоски эволюции диалектического материализма и ложных философских доктрин, создавшихся на мифах крови и расы во имя национал-социализма. Даже у теологии нет больше секретов от меня. Мой разум торопится стать первым среди всех, даже если надо заплатить за эти чрезвычайные открытия ценой самого большого пота, самого страстного увлечения.

Если с фанатичностью испанца я участвовал во всех самых спекулятивных, самых оппозиционных исследованиях, зато я никогда в своей жизни не соглашался принадлежать ни к одной политической партии, какую бы идеологию она не проповедовала. И как мне принять ее сегодня, когда политику поглотила религия?