Тайная жизнь Сальвадора Дали, рассказанная им самим

Дуллита послушалась не сразу. Значило ли это, что она разочарована тем, сколь грубо были прерваны наши ласки? Так или иначе, но, увидев, что она не идет, я вернулся и налетел на нее, с яростью дикого зверя схватив за волосы. Мне удалось приподнять ее и протащить вверх три-четыре ступеньки. Как только я чуть отпустил ее, она вскочила и побежала на террасу. Ну, теперь-то я ее уж не упущу! Со сверхествественным спокойствием я поднялся по последним ступенькам. Осуществится моя мечта еще времен Фигераса. Дуллита поднимается не иначе как в мою прачечную или хотя бы на террасу, опередив меня. Какая победа! Я хотел бы вкушать ее медленно, растянуть ее, чтобы века запечатлелись в этих ступенях. Наконец, я на террасе. Посредине, по-прежнему кренясь, стоял промокший от дождя костыль, отбрасывая длинную темную тень. Рядом блестело мое колесо, перехваченное посредине металлическим кольцом. Лиловое облако уходило прочь, край голубого неба обнимала радуга. Дуллита уселась на перилах, у нее высохли слезы. С притворством, в котором меня ни уличали даже в критические моменты жизни, я сказал:

— Я подарю тебе колесо, только не наклоняйся больше над перилами, тут можно упасть.

Дуллита взяла колесико, затем опять подошла к перилам и сильно перегнулась через них, восклицая:

— Ой, как красиво!

Лукавая улыбка осветила ее лицо. Ей казалось, что я расстроган ее внезапными слезами. Но я притворился испуганным и спрятал глаза. Я предвидел, что ее кокетство было лишь уловкой. Она села на низенький парапет, свесив вниз ноги.

— Подожди минутку, я найду для тебя другой подарок.

Прихватив костыль, я сделал вид, будто ухожу, но потихоньку, на цыпочках вернулся. Вот сейчас! Я продвигался медленно-медленно, сжимая в руке костыль. Дуллита, опершись ладонями на камень, болтала ногами, разглядывая в синеватом небе большое облако в форме крокодила. Смеркалось.

С бесконечными предосторожностями я дотянулся развилкой костыля до тоненькой талии Дуллиты. Во мне дрожью нарастало такое напряжение, что я закусил губу и струйка крови потекла по моему подбородку. Что я сейчас Дуллита, как будто почувствовав мое движение, обернулась и без всякого страха перегнулась назад, так что ее тонкая талия оказалась в развилке костыля. Ее лицо было самым прекрасным в мире, ее улыбка радугой перебросилась к моей улыбке. Я опустил глаза и всадил костыль в зазор между плитами террасы. Затем я подошел к Дуллите и выхватил колесо у нее из рук.

— Ни мне, ни тебе!

И бросил его куда-то в пустоту, где оно исчезло навсегда. Жертвоприношение свершилось. С тех пор костыль стал для меня символом смерти и одновременно символом воскрешения.(В этой моей истории колесо точь-в-точь соответствует агнцу, в жертвоприношении Авраама заменившему Исаака. Его смысл также, безо всяких иносказаний, — смерть Дуллиты и Галючки Редивива, подразумевающая, таким образом, возможность воскрешения.)

Часть вторая

Глава шестая Юность — Кузнечик — Исключение из коллежа и конец европейской войны

Я подрос и у меня появились первые волосы. Это обнаружилось в одно летнее утро в заливе Росас. Я только что искупался нагишом вместе с другими детьми и обсыхал на солнце, как вдруг, разглядывая свое тело с самоупоением Нарцисса, увидел несколько тонких, редких и длинных волосков, которые неравномерно покрывали мой лобок и поднимались к животу.

С трудом я выдрал один из них и удивленно стал разглядывать его по всей длине. Как он мог вырасти так, что я его не заметил, я, знающий все секреты своего тела? На солнце он был красновато-коричневым с золотым отливом, играющим всеми цветами радуги. Забавляясь, я сделал из волоска колечко, а когда послюнил его, внутри кольца натянулась прозрачная пленка. Мой волосок оказался отличным моноклем, сквозь который я разглядывал сверкающий пляж и небо. Время от времени я прорывал пленку из слюны, протыкая ее острием другой, невыдранной волосинки лобка — бессознательно разрешая тем самым загадку девственности.

Моя юность была временем, когда я сознательно углублял все мифы, странности, дарования и черты гениальности, лишь слегка намеченные в детстве. Я не хотел ни в чем ни исправляться, ни меняться. Больше того, я был одержим желанием любой ценой заставить себя любить. Моя личность, самоутверждаясь с неистовой силой, уже не довольствовалась примитивным самолюбием, а устремилась к антисоциальным и анархистским наклонностям. Ребенок-король стал анархистом! Из принципа я был против всего. С малых лет я безотчетно делал все, чтобы «отличаться от других». В юности я делал то же, но нарочно. Стоило сказать «нет» — я отвечал «да», лишь бы передо мной почтительно склонялись, а я смотрел свысока. Необходимость постоянно чувствовать себя то таким, то эдаким заставляла меня плакать от бешенства. Я неустанно повторял себе: «Я сам по себе!», «Я сам по себе!». Под сенью знамени, на котором были впечатаны эти слова, стеной огораживающие крепость моего внутреннего мира, я считал, что буду неуязвимо одинок до самой старости.