Тайная жизнь влюбленных

Я сижу в потемках за кухонным столом. Терракотово-красный каменный пол усеян осколками стекла. Дверь черного хода распахнута, и на порог сквозь ветви деревьев льется лунное сияние. В темноте я пью за столом чай, а моя жена где-то в поле, которое тянется без конца и края за нашим домом. Я держу чашку двумя руками, словно совершаю некий священный обряд. Перед глазами стоит жена: по щиколотки в грязи, с каплями дождя на очках, черные волны волос рассыпались по плечам.

Вернувшись домой, я увидел разбитый стакан и открытую дверь и понял: она получила новости от врачей. На столе трепещет от ветра белый язычок письма, которое может подтвердить ее худшие страхи. Я не осмеливаюсь его прочесть. В темноте мне видны скопления слов, рассыпанных по бумаге, — тянут к нам свои паучьи лапки.

Не могу понять, нарочно ли она разбила стакан, или просто задела его, неловко изгибая спину и орудуя костылями, похожими на гигантские палочки для еды, когда собиралась на пустой, залитый лунным светом луг.

Болезнь сильно изувечила ее ноги. Я впервые прикоснулся к ним в первую брачную ночь в маленькой гостинице на горе, всего в восьми милях от нашего дома; в ясный день ее видно с нашего заднего двора. Помню кровать с желтеющими накрахмаленными простынями. Сколько людей на ней спало? Чьи сны остались на этих подушках? В сумерках, когда я выхожу в сад покурить, под бледной россыпью звезд мерцают огни гостиницы, напоминая о той первой ночи. Мы касались друг друга, и нежность проникала в память сквозь кожу, словно рука, погруженная в воду. Каждый из нас ощущал тяжесть чужого груза.

Ноги моей жены так неестественно искривлены, что в детстве ее одноклассники похвалялись кошмарами, в которых их собственные конечности превращаются в мертвых белых змей. Ей придумывали прозвища, ранящие как стрелы. Каждый вечер, в слезах утыкаясь в подушку, она мечтала однажды проснуться с ногами, прямыми и сильными, словно молодые березки. Субботним утром зазвенит веселая трель дверного звонка, и подружки наперебой позовут ее гулять.

Мой отец был шахтером, а ее — сварщиком, ремонтировал стальные опоры в шахтах. Она мечтала, что, когда кости ее ног окрепнут, отец возьмет сварочную горелку и сделает из ставших ненужными костылей велосипед с корзинкой на руле, в которой можно возить горячую рыбу с картошкой или дикие яблоки. Их добывали, бросая палки в гущу ветвей.

Однажды она швырнула свои костыли в крону грушевого дерева, что росло на краю школьного двора, и те застряли в ветвях. Когда зазвенел звонок, призывая детей за парты, она, беспомощно дрожа, сидела внизу. Учительница заметила пятнышко у забора и послала за сторожем и его недоразвитым сыном, который волочил по двору лестницу, корча рожи в окна классов.

Сейчас моя жена где-то в поле, под сенью горы в туманном венце. Наверное, прислонилась к изгороди и смотрит на проплывающих мимо коров, глаза которых спокойны и черны, как вода в колодце.

Деревушка, где мы живем, словно проросла из болота, и местные женщины ведут вечную безнадежную войну против растворяющейся почвы. Небо над деревней так напичкано облаками, что вода, любопытный зверек, пробирается повсюду и постепенно топит людей.

По субботам неженатые и овдовевшие целуются или дерутся в «Касл-пабе» на холме. А кто не в пабе и еще не в земле, устраиваются перед пылающим огнем в домиках, развешанных по горным склонам на дымчатых нитях, подобно потускневшим елочным игрушкам. Дети смотрят черно-белые телевизоры на кухне, а их отцы разделывают рыбу и курят, бездумно глядя в окно, пока вечер, унылый странник, не накинет на городок свой темный покров.

Чай остыл, и луна, послушная надеждам и чаяниям пропащих душ, разбредающихся по домам из паба, уплыла в глубину неба.

Мы то и дело ездим в нашем стареньком грузовичке в Рексемскую больницу. Жене вонзают в позвоночник иглы, и я испытываю адскую боль.

А тут еще это письмо, которое я не осмеливаюсь прочесть, потому что мечтал о сыне с тех пор, как завалило в шахте моего отца.

Мальчишкой я точно так же сидел в темноте за столом в этой самой кухне — ждал, когда он вернется с работы и отведет меня на ярмарку. Я всей душой мечтал стать обладателем маленькой золотой рыбки, которых бесплатно раздавали детям в целлофановых пакетиках.

Когда прошло время ужина, а отец все не возвращался, я так разозлился, что нарисовал его портрет и проткнул его карандашом. Я думал, что он сидит в пабе с товарищами по работе, лица которых почернели от угольной пыли, и неторопливо скручивает папироски.

В конце концов в дверь постучала соседка. Она поставила передо мной пластмассовый термос с супом и сообщила, что папу завалило в шахте, скоро сообщат в новостях. Я подумал о рисунке и заплакал.

Мать прождала у входа в шахту трое суток, а я ночевал у соседей под распятием, сделанным из прищепок для белья. Я представлял себе, что иду на заросший травой склон и копаю землю карандашом, который вонзил в отца, пока оттуда не появится его рука с рыбкой в пакетике.

Моя жена — соседская дочь. До того как умер отец, я видел ее порой, неуклюже ковыляющей по саду.