Тайник

Аляска, подняв хвост, многозначительно терся о ноги Деборы, а она пристально смотрела на Пич. Та терпеть не могла выходить на улицу в дождь: стоило упасть хоть одной капле, и она тут же начинала проситься на руки, — а значит, сегодня ни о чем таком не могло быть и речи. Хотя пробежаться на задний двор, чтобы сделать там необходимые дела, все же придется. Но такса словно читала мысли хозяйки. Она торопливо забилась назад в свою корзинку, а Аляска замяукал.

— Даже не рассчитывай разлеживаться тут долго, — сказала Дебора собаке, которая скорбно смотрела на нее, опустив уголки глаз, как делала всегда, когда хотела придать себе особенно жалобный вид. — Если не выйдешь сейчас сама, пока я прошу, папа потащит тебя на прогулку к реке. Ты же знаешь.

Казалось, Пич готова рискнуть. Положив голову на лапы, она решительно закрыла глаза.

— Очень хорошо.

Она вытряхнула дневную порцию кошачьей еды в мисочку для Аляски, заботливо поставив ее подальше от Пич, которая, даром что притворяется спящей, тут же слизнет весь корм, стоит хозяйке повернуться к ней спиной. Заварив себе чаю, Дебора взяла чашку и в темноте ощупью двинулась наверх.

В кабинете было холодно. Она тихонько притворила за собой дверь и зажгла газовый камин. На одной из книжных полок хранилась папка, в которую Дебора складывала маленькие поляроидные снимки — наброски того, что ей хотелось снять в будущем. Она принесла ее на стол, уселась в потертое кожаное кресло Саймона и начала перебирать фотографии.

Она думала о Доротее Ланж и задавалась вопросом, способна ли она превратить одно-единственное лицо в символ эпохи. В ее распоряжении нет пропыленной Америки 1930-х, чья безнадежность наложила отпечаток на облик всей нации. Чтобы уловить дух своего времени, ей придется придумать что-то новое, не похожее на знаменитую фотографию больной, изможденной женщины с детьми, символ отчаявшегося поколения. И ей казалось, что хотя бы половину работы — придумать, что снимать, — она осилит. Оставался вопрос: хочется ли ей провести еще год на улице, сделать десять-двенадцать тысяч снимков, пытаясь заглянуть за фасад вечно спешащего мира мобильных телефонов, зная, что истина не в них? Пусть даже она добьется своего, что хорошего это принесет ей в будущем? Пока ответа на этот вопрос она просто не знала.

Вздохнув, она положила снимки на стол. И снова, в который раз, задумалась над тем, не был ли выбор Чайны более верным. Коммерческая фотография кормила, одевала, давала крышу над головой. И при этом вовсе не обязательно была бездушным бизнесом. Хотя самой Деборе повезло, на ней не лежала обязанность кормить, одевать и давать кров кому бы то ни было, именно по этой причине она так жаждала приносить хоть какую-то пользу. Если уж ее вклад в экономическое положение семьи не имеет значения, то почему бы ей не попытаться внести свой вклад в жизнь общества в целом?

Но разве коммерческая фотография может в этом помочь, спрашивала себя Дебора. И к какой ее отрасли лучше обратиться? Снимки Чайны отражают, по крайней мере, ее интерес к архитектуре. Вообще-то она с самого начала хотела фотографировать именно здания, а делать это профессионально вовсе не означает продаться, как это было бы с самой Деборой, избери она более легкий путь и уйди в коммерцию. И даже если она решит продаться, что, черт возьми, она будет снимать? Дни рождения у малышни? Рок-звезд на выходе из тюрьмы? Тюрьма… О господи.

Дебора застонала. Уткнув голову в ладони, она закрыла глаза. Какое значение имеет все это по сравнению с тем, что случилось с Чайной? С той самой Чайной, которая заботилась о ней там, в Санта-Барбаре, когда ее забота была ей необходима.

«Я видела вас вместе, Дебс. Расскажи ему все как есть, и он примчится к тебе следующим же рейсом. И наверняка сделает тебе предложение. В душе он уже его сделал».

«Нет, я так не хочу, — ответила ей Дебора. — Как угодно, только не так».

И тогда Чайна сделала все, что требовалось сделать. Отвезла ее в нужную клинику. А когда все кончилось, осталась возле ее кровати, так что Дебора, открыв глаза, увидела Чайну, которая просто сидела рядом и ждала. А потом сказала: «Привет, девочка» с такой добротой, что Дебора подумала: сколько бы она ни прожила еще на свете, никогда больше не будет у нее такой подруги.

Та дружба призывала ее к действию. Она не могла допустить, чтобы Чайна думала, будто осталась совсем одна, — во всяком случае, не навсегда. Но вопрос «что делать?» оставался, ведь…

Где-то за дверью скрипнула половица. Дебора подняла голову. Скрип повторился. Она встала, пересекла комнату и распахнула дверь.

В рассеянном свете фонаря, все еще горевшего на улице в этот ранний час, Чероки Ривер стоял у обогревателя и снимал с него свой пиджак, который Дебора повесила накануне сушить. Его намерения показались ей очевидными.

— Ты что, уходишь? — недоверчиво спросила Дебора.

Чероки стремительно обернулся.

— Господи, как ты меня напугала! Откуда ты взялась?

Дебора кивнула на открытую дверь кабинета, где на столе горела лампа, а на высоком потолке плясали отблески газового пламени в камине.