Главное, выдержать темп. Немного уже осталось до этого заколдованного леса. Темп! В нем спасение для оставшихся в живых в атакующей цепи. Только бы выдержать темп! Темп…
Оглянулся. Быстро. Мгновенно. Почувствовал, как волосы зашевелились на голове. Все поле позади – и впереди тоже – усеяно трупами.
Проклятье!
И чем ближе к означенной цели, тем чаще падают в цепи сражённые солдаты. Н–да–а, будет раб отенка санитарам и похоронной команде. Постарались проклятые Иваны! Доберёмся до вас – пощады не ждите. А он, Курт Шульце, лично и не собирается удерживать своих парней от расправы над русскими. Только одна незадача – надо ещё суметь добраться до них… Ну, а уж тогда держитесь, Иваны! Держитесь!
Ну а пока работы для санитаров и похоронщиков ещё больше прибавилось. Что ни говори, а санитары сегодня вкалывают за семерых. Прохлаждаться не приходится. Не до того им сегодня. Ну, Иваны, за все ответ… За…
Вдруг будто какая‑то невидимая силища свирепо ударила его по ноге огромным металлическим прутом. Обожгла ногу выше колена. Удар был такой чудовищный, что отбросило назад. Ну вот, Шульце, и ты отвоевался – первое, что пришло ему в голову, – все, умираю. Он пополз, теряя сознание, к подбитому танку, чтобы укрыться от града русских пуль. Дополз или нет, не помнит. Сознание покинуло его.
Если бы не эта обездвиженная стальная громад ина, до которой он все‑таки дополз, оставляя на покрытой инеем земле кровавый след, его раздавили бы собственные танки, на максимальной скорости спешащие восвояси.
Повезло русским – отбили атаку!
Шульце не знал, что было подбито ещё несколько танков собаками–минёрами. И танкисты, ничего лучшего не придумав, повернули вспять. Страх быть заживо погребёнными под обломками горящих боевых машин от собак, несущих мгновенную смерть, был сильнее железной дисциплины. И надо же такое придумать – собаки–минёры! Там, где они, – танк уязвим, как перед пушкой, стреляющей в упор. Да и не заметишь их… А если и заметишь – что толку? Все равно танку хана. Точно, исчадие ада эти собаки. Кошмар для всех парней из панцер–дивизии.
…А ещё раньше повернула назад пехота. Чего лукавить – драпанули остатки батальона. А чего себя под пули подставлять? Вон и так их сколько полегло.
Толку‑то: Иванов все равно не одолели.
Кто‑то из бегущих, хрипло дыша, прокричал:
— Гляди‑ка, Шульце убит… А говорили – он везунчик… Заговорённый…
— Все, отвоевался, – загнанно сипя, согласился другой, заприметив на бегу окровавленное тело фельдфебеля. – Ещё одна такая атака… И мы все… Тут… Поляжем…
Но всего этого Шульце не слышал. Не мог услышать…
В страшном бреду к нему навстречу снова полз этот русский капитан – одна малиновая шпала в петлицах. Ползёт, торопится. Шульце даже слышит его дыхание и стон – ноги перебиты у капитана, – а нет сил броситься прочь. Он будто застыл на одном месте. Наваждение какое‑то! А жуткий русский все ближе и ближе подбирается. Грязный окровавленный бинт сполз на глаза, горящие такой лютой, обжигающей ненавистью, что Шульце захотелось кричать, выть от страха. И бежать, бежать, бежать наутёк – только бы не видеть эти глаза! А куда бежать? Не развернуться и не укрыться среди дымящихся обломков камней и битого кирпича на этой дышащей смрадом и надвигающейся смертью узкой улочке Смоленска. Где же спасенье? Нет его! А страшный русский капитан все ближе и ближе.