Тайное Пламя. Духовные взгляды Толкина

«Наш уход полон скорби, но нет в нем отчаяния, — говорит Арагорн Арвен. — Ибо мы не навечно привязаны к этому миру, и за его пределами есть нечто большее, чем память».

Смерть человека подразумевает окончательный и бесповоротный уход из этого мира в неизведанное будущее. Когда это выбор, как для Лутиэн и для Арвен, свидетельствует о вере в Творца всего сущего и о любви, вложенной Им в человеческое сердце. В конце концов только Создатель сможет восторжествовать над Морготом, чья воля ускоряет беду падения. В Сильмариллионе подразумевается, что Бог сделает это, не принуждая свободную волю своих созданий, но вплетая их собственные ошибки и грехи в свой замысел, еще более великий[91].

Глава 5. За пределами звезд.

Свет Валинора (источник коего — свет до падения) — это свет искусства, не отъединенного от разума, что провидит явления как на научном (или философском) плане, так и на плане образном (или плане вторичного творчества) и «говорит, что это хорошо» — поскольку прекрасно.

Из письма Дж.P. P. Толкина к Мильтону Уолдману (L 131).

То, что Толкин ощущал в фольклоре, в языках Севера и во фрагментах древнеанглийской поэзии, можно определить как «эльфийскость», «эльфийский дух». Как и «орочий дух», он восходит в человеческую природу, и два противоположных начала символизируют духовные возможности современного человечества.

Эльфы воплощают, так сказать, художественный, эстетический и чисто научный аспекты человеческой натуры, возведенные на уровень более высокий, нежели обычно видишь в людях (L 181).

Таким образом, на одном из уровней эльфы олицетворяют идеальную связь с миром природы. Эльфы — художники, но и ученые, и мистики. Они питают глубокую, сокровенную любовь к деревьям и цветам, к холмам и рекам, к ветру и звуку этой земли; заботятся о ней, славят ее и пытаются сохранить силой волшебства.

Толкин прослеживает это свойство назад в прошлое, к тому мгновенью, когда эльфы и люди впервые сошлись вместе: «История Берена и Лутиэн, — пишет он (прим. к L 156), — как раз такое великое исключение, поскольку благодаря ей «эльфийское» вплелось в историю людского рода». В этой заключительной главе мне и хотелось бы подумать о том, что это такое, что оно значило для Толкина, как оно вплетено в нашу собственную природу и что мы подразумеваем под эльфийским теперь.

ЭЛЬФИЙСКАЯ ЭСТЕТИКА

«Я жаждал драконов неутолимой жаждой», — рассказывает Толкин в своем эссе «О волшебных сказках». Мечтая увидеть драконов и эльфов, мы не просто хотим полюбоваться на некие экзотические создания, полагает автор, мы жаждем волшебства, особого мира, «страны или королевства», в котором эльфы, фаэри и драконы. Увидеть в зоологическом саду огнедышащую ящерицу — скучно; не этого мы ищем. Иной мир желанен именно потому, что «вымышлен». Мы стремимся к нему из–за того, что мы в нем находим, из–за самой его сущности. Иные зовут это «магией»; Толкин предпочитает слово «чары» и «волшебство». Это отнюдь не бегство от реальности.

Фаэри содержит в себе немало всего помимо эльфов и фей, помимо гномов, ведьм, троллей, великанов или драконов; в ней есть моря, солнце, луна, небо; и еще земля, и все, что на ней: дерева и птицы, вода и камень, вино и хлеб, и мы сами, смертные люди, когда находимся под властью чар.

Вторичный, воображаемый мир создан на самом–то деле из мира первичного, и, что главное, выявляет или «высвечивает» все то, из чего состоит мир первичный.

Когда откован был Грам, в мир явилось холодное железо; через создание Пегаса были возвеличены кони; в Древах Солнца и Луны покрыли себя славой корень и ствол, цветок и плод.