Тайное послание библии.

В адыгском варианте патриарх (тхамада) нартов НАСРЕН-ЖАЧЕ, напротив, борется с похитителем огня у нартов – богом зла ПАКО. Правда, образ двоится: герой пытается незаконно проникнуть в тайны верховного бога ТХА – в некоторых версиях его приковал к горе сам ТХА, в других – ПАКО. Освободил патриарха и вернул похищенный огонь нарт БАТРАДЗ.

Греческий ПРОМЕТЕЙ – хтоничесикй, доахейский бог, сын титана ИАПЕТА. Греки, с глубокой древности связанные с Кавказом, видимо, заимствовали миф в его вайнахском варианте, заменив непонятное ПХАРМАТ на греч. ПРОМЕТЕЙ (promhqeuV ): мыслящий прежде, предвидящий. Именно греки сделали этот миф, как, в прочем, и многое другое, достоянием мировой культуры. Глубокий знаток древних легенд Эсхил в своей трагедии “Прометей” вкладывает в уста героя слова:

Я всесожженьям смертных научил

И знаменьям глубоким, сокровенным ,

Являемым в пылающем огне.

Прометей находится в сложных отношениях с ГЕФЕСТОМ (HjaistoV ), богом огня и кузнечного дела. Гефест хром на обе ноги, безобразен, но в жены себе взял богиню любви Афродиту. Для колхидского (!) царя он вырыл четыре волшебных источника, текущих из под виноградной лозы: воды, молока, масла и вина. Он кует оружие и щит герою Ахиллу, делает медных быков для царя ЭЙЕТА (!). Вергилий описывает подземную кузницу Гефеста грандиозных размеров, где куются молнии Зевса. Против своей воли, по приказу Зевса, Гефест приковал Прометея к горам Кавказа. Отмечается, что культ Прометея более древний, чем культ Гефеста. Поскольку в связи с Гефестом постоянно упоминается Колхида, а римские легенды называют его ВУЛКАНОМ, это дает основания отождествить его с библейским ТУВАЛ-КАИНОМ.

Согласно Эсхилу, Прометей увидел, что человек по сравнению с животными “беспомощен, наг, не обут, без ложа и без оружия”; чтобы помочь ему, он крадет искусство огня у олимпийского кузнеца ГЕФЕСТА, искусство шитья одежд – у Афины. Прометей наделил разумом слепых, жалких людей, живших как муравьи в пещерах, научил их строить дома, корабли, шить одежду, считать, читать и писать, различать времена года и т.д.

Во всем этом можно усмотреть самое древнее проявление духа самозванства, присвоения себе чужих достижений: вся монотеистическая традиция утверждает, что подобным учителем человечества был патриарх ЕНОХ. Следы этого предания сохранились и у Эсхила: единственное, чего не смог Прометей – это научить людей правилам совместной жизни; стыд и правду вложил в людей не он, а ГЕРМЕС, которого древняя традиция отождествляет с ЕНОХОМ. Но каинитские обвинения в адрес Творца, перенесенные, правда, на Зевса, продолжаются: Бог, якобы, не захотел заниматься исправлением и совершенствованием людей, а решил уничтожить их потопом. Восстановление нового человеческого рода приписывается тому же Прометею, а не патриарху НОЮ: якобы, именно сын Прометея ДЕВКАЛИОН, спасшийся от потопа, создает людей бросая за спину камни. Достойно внимания это упоминание о “камнях”: намек на адамитское “таинство камня”, таинство инициации, сотворения человека из преадамитов. Каиниты, как потомки Адама, должны были владеть этим таинством, но, потеряв Божественное благословение, превратили его в магический обряд, связанный, скорее всего, с огнем и кузнечным делом. Каинитские жрецы (кто-то из них тоже, вероятно, спасся от потопа) “создавали” людей, частично обладавших адамитской творческой силой, но проникнутых атеистическим, богоборческим духом. Несомненно, что этот дух имеет значительное влияние в современной цивилизации, одновременно творческой и атеистической по существу. Известен язвительный ответ математика и астронома Лапласа на вопрос Наполеона, верит ли он в Бога: “Сир, я в этой гипотезе не нуждался”. На вопросе о природе атеизма стоит остановиться подробней.

Прежде всего необходимо сказать, что сомнение в бытии Бога, вызванное возросшими требованиями ума и сердца, по сути своей не является антирелигиозным актом, но служит необходимым этапом на пути религиозного взросления. Эту мысль со всей свойственной ему энергией высказывает Иван Ильин:

“Религиозное сомнение само по себе не есть соблазн и совсем не предвещает конца религии… Сомнение отдаляет религиозное детство и, может быть, религиозное отрочество от зрелой поры, от веры мужественной, крепкой и окончательной. Оно не соблазн, а горнило, не конец религии, а обновление и углубление. Отмахиваться от него значит нарочито длить своя детскую беспомощность, т.е. умалять силу веры и победу религии… Чтобы его преодолеть, надо в нем побывать; не преодолевший его сохраняет уязвимые места своей религиозности, которые могут раскрыться в труднейший час жизни и привести его к духовному крушению”.

Искреннее сомнение, движимое жаждой неподдельной достоверности в самом главном для человеке вопросе, становится конструктивным и созидательным действием: