Тайное становится явным

Был низкий барак, мрачновато-холодный коридор, потом душ – по счастью, не общий; прощание с родной стихией, одеждой, мыслями о воле, со славянкой, выдача серо-мышиного обмундирования какого-то странноватого фасона: штаны шароварами до колен, ниже – в обтяжку, еще ниже – переходящие в штрипки, гимнастерка с узкими погончиками и стоячим воротничком (потом объяснят, что это «хэбэ» образца сорок третьего года, незаменимая модель – поскольку не жалко; в ней можно и в болоте барахтаться, и с «тарзанки» в лопухи прыгать, и землю носом бороздить). Дамское белье тоже выдали. Не от Кардена, конечно, но и не мужское. Хотя и созданное злыми пуританами – где вы видели женщину в семейных рейтузах до колен и в сбруе до пупа? Потом нас погнали обратно по коридору, выстроили в «предбаннике», и давешняя личность маргинального типа, сержант Филин, при свете лампы обретший и вовсе демонические очертания, пролаял, что отныне наша группа идет под грифом «два-ноль-два», подъем в шесть, повиновение слепо, и ему плевать на индивидуальные особенности и специализацию каждого. Эти штучки будут потом, а в ближайшее три дня группа под его чутким руководством будет прорабатывать общие для всех курсантов вопросы, в связи с чем он нам искренне сочувствует, ибо сделает все от него возможное, дабы за три дня мы сдохли. После столь угрожающей речи добавил – лагерь не гимназия, здесь мальчики спят вместе с девочками, но, тем не менее, если он учует секс – уроет на месте, без выслушивания объяснений. «Рукоделием занимайтесь», – заржал служака, – по пять минут в день»… Потом был легкий кросс по ночному городку, возвращение на исходную, бревенчатая казарма, извержение из луженой глотки крика: «Отбой, рота херова!!» – и мы, веером разлетающиеся по комнатке метра два на четыре, где стояли в ряд три двухъярусные кровати. Я пришла последней, потому что новичок. И не девочка. И не поняла, чего хотят, – раздеваться или как. Оказалось, не надо, лишь бы лечь. Нижние койки уже расхватали, пришлось карабкаться наверх, на крайнюю, под сырое неуютное одеяло. Сердечко пошаливало. «Между прочим, Дина Александровна, – говорил мне незадолго до отъезда Пургин, – подлинной Нине Борисовне Царицыной от рождения всего-то тридцать три года. Было. Так что будьте добры соответствовать. И не только внешним данным, это как раз у вас получится, но и внут… м-м… физическим. Нина Борисовна очень, скажу я вам, подготовленная женщина. Была. А место, куда вы едете, интересно тем, что в нем царит кричащее равноправие – то есть женщины от мужчин недалеко ушли и все как одна – беззаветные феминистки…»

Выждав «деликатную» паузу, Филин вломился в комнату. Стуча каблучищами, стал мотаться меж кроватями, рыча, что такая «отбивная» никуда не годится, что мы заслуживам подъема и долгой и нудной «терапии», но мы можем радоваться – поскольку режим для него святая божничка, и на сегодня нам прощается, но вот завтра…

Хлопнул дверью и убыл.

Через минуту стали робко поскрипывать кровати – «коллеги» освобождались от одежд. Я решила, что не буду. Так спокойнее. И вставать, опять же, быстрее. Но быстро опомнилась. Для кого я решила выделиться? Стиснув зубы, разделась до белья. Укуталась в одеяло, как кочерыжка в капустный лист, стала пытаться уснуть. И так валялась около часа, восстанавливая в памяти события прошедших суток, а попутно думая о разных потусторонних вещах. Например, о том, что за всю историю своего существования Орден ни разу не добился сколько-нибудь значительного успеха на пути к заветной цели. Были мелкие тактические удачи, были территориальные подвижки, военные попадания, бесконечные теории. Но чего-нибудь действительно переломного, позволившего бы закрепить эти успехи и пойти дальше, за все три столетия фортуна ему ни разу не подбросила. Если бы такое случилось, то не я одна – вся страна лежала бы сейчас в казармах и с тоской таращилась в потолок.