Таинственная невеста

— Ваше благородие!

Мурин увидал возок, присланный управляющим. Кучер тотчас стащил шапку, спрыгнул с облучка, забрал из его рук саквояж.

— А ты, барин, малость подрос с последнего приезда, — ухмыльнулся кучер. — Никак уже генерал?

Мурин вспомнил наставления Ипполита. Ответил строго:

— Может, и генерал.

— Развезло-то как, — показал кучер вниз, грязь жирно блестела в весенних лучах.

— Да, дрянь.

— Прорвемся, — пообещал кучер, сдвинул рукоятью кнута шапку со лба. — Главное, не застаиваться.

Мурин понял, скорее заскочил внутрь. Крепкая коренастая лошадка напрягла шею, с чмокающим звуком вырвала возок из грязи. Санки тяжело поволоклись.

Вскоре станция опустела. Петух, хлопая крыльями, вскочил на забор. Распустил хвост. Задрал голову к божеству-солнцу, весь вытянулся, весь стал луженой глоткой и восславил его:

— Ку-ка-реку-у!

Глава 3

Двигались если и не быстро, то достаточно споро. Солнце пригревало. Мурин открыл окошки и посматривал по сторонам.

Он думал о том, как приедет в Энск. В теплый дом, где последний раз был еще ребенком. Сразу в баню. Нет, сначала поест. Нет, сначала велит, чтобы натопили баню. А может, кто-то и сам там уже сообразил? Ждут же барина. Раз возок навстречу выслали. Ипполит сказал: управляющий ожидает. В бане залезет на самый верхний полок. Прогреется до костей. Похлещет веником. Он представил, как будет капать с веника вода. Как липнут березовые листья к горячей влажной коже. Представил, как нальет воды на горячие камни. Поддаст пару. Пока не покажется, что задыхается. Что слезает старая шкура. Что ледяной камешек тоски растаял, вытек из души. А сам он стал мягкий, зыбкий, расплывчатый. Он представил, как затем натянет чистую рубаху и упадет в кровать. Какую? Да какую постелют к его приезду. Он припомнил, какие в доме были комнаты. Хоть большую в господской спальне. Хоть одну из узких.

Перины. Подушка. Благодать. Проснется новым человеком.

Потом перестал думать. Мысли его тянулись вместе с пейзажем и скоро сделались столь же однообразны. Вид за окном Мурин находил пленительным. Островкам снега соответствовали белые облака в вышине. Чернота мокрой земли подчеркивала голубое сияние неба. Пейзаж поражал разноцветностью не менее, чем оперение попугая, но был разноцветным совсем на другой, не тропический лад. Тона сдержанные, краски приглушенные — оливковые, бурые, карие, сизые, самые элегантные. Нагая роща в отдалении казалась пушистой. Тонкие чистые стволы берез пронизывали ее, как иглы. Но лучше всего в этом пейзаже были его широта и глубина. Грудь сама расправлялась, дышала глубже. Мурин наслаждался красотой весенней земли.

Запах поначалу почти не мешал.

Потом Мурин закрыл окошки.

Потом принужден был развязать и выпростать галстук и им завязать нос и рот.

А потом перестало помогать и это.

Запах заполнил его ноздри, голову. Заставлял сердце тяжело биться. В горле жгло горечью. Голову вело. Желудок то и дело сводило рвотными позывами. Мурин припомнил, что ел на завтрак. Чай с калачом и простоквашу. И как только он это припомнил, его вырвало: едва успел сорвать с лица шарф и раздвинуть колени, чтобы не забрызгать тулуп и рейтузы, сменных у него с собой все равно не было.

Тут уж запах завладел им полностью. Окутал, как пухлое зловонное сочащееся одеяло. Застил глаза.

— Стой!!! — заорал Мурин. — Стой!!!

И еще до того, как санки остановились, выскочил, не соображая, что делает. Память тела: выскочить на свежий воздух. Ошибка. Воздуха снаружи не было вообще. Было только это тошное, сладковатое зловоние, густое, страшное. Солнечная радость березовой рощицы, которую Мурин видал издалека, а теперь подъехал к ней вплотную, белые стволы, длинные тонкие ветви, голубое небо, все это кошмарно не соответствовало зловонию, точно то были элементы, совмещенные прихотью дурного сна. Вот только проснуться от него не получалось. Мурин зажал нос и рот в сгиб локтя. Глаза слезились. Самая белизна берез казалась теперь белизною запорошенных мундиров. Длинные ветви пошевеливались, как волосы на голове мертвеца. Сколько он повидал таких мертвецов этой зимой: с одной стороны обгорелых в отчаянной попытке согреться у огня, с другой — обмороженных. Тогда ему казалось, что ничего ужаснее он в жизни своей не увидит.

Теперь уже не был так уверен.

Кучер удивленно наблюдал с облучка. Он не совсем понимал, чего это барин заколдобился. Дорогой растрясло? Худо стало, что ль?

— Чего?

— Бож-же, — шипел Мурин себе в рукав. — Вонищ-ща… — расслышал кучер.

— А, — сказал он безмятежно и указал на рощу: — Это-то? Так это француз гниёть.

Но Мурин уже заметил поодаль, между корней, русский кивер.

Одной рукой зажимая галстуком нос и рот, другой хватаясь за стволы, так как вынимать ноги из талой жижи было трудновато, а раненая тут же принялась стенать и жаловаться, Мурин вошел в рощу.