Таинственный доктор. Дочь маркиза

В урочный час, иначе говоря, около восьми утра, Ева вышла из дому и, влекомая то ли магнетическим флюидом, то ли просто желанием полакомиться, направилась к яблоне, среди зеленых ветвей которой сверкали золотисто-алые плоды. Ева была почти нага. Никогда еще столь прелестные формы не являлись постороннему взору с такой непринужденностью! Казалось, то ожила одна из трех изваянных Жерменом Пилоном граций, одетая столь целомудренно и одновременно столь кокетливо, что зритель, видящий почти все, тотчас загорается желанием увидеть гораздо больше.

Впрочем, от глаз Жака Мере это сияние естества, это сокровище телесной красоты было укрыто целомудреннейшим, священнейшим из покровов.

Имя этому покрову — наука.

Так живописцы и скульпторы в своих мастерских перед лицом прекрасной обнаженной модели забывают, что они мужчины.

Ибо они художники.

Жак Мере видел в этом прекрасном создании не женщину, но пациентку.

Он был врач.

Когда девочка, привстав на цыпочки, чтобы дотянуться до пленивших ее плодов, сорвала яблоко и съела его, доктор, прятавшийся за кустами, вышел из своего укрытия.

В первое мгновение Ева вскрикнула от удивления и испуга, но тотчас, узнав доктора, бросилась к нему; однако, поскольку Жак намеренно устремил пристальный и дерзкий взгляд на ее нагое тело, она, словно ослепленная слишком ярким солнечным лучом, потупилась и, заметив, что грудь ее обнажена, прикрыла ее своими прелестными ручками. Казалось, то ожила древняя статуя Целомудрия.

Доктор подошел к Еве и взял ее за руку.

Девушка подняла глаза, снова опустила их, и мраморное чело статуи подернулось розоватым облачком.

Она покраснела: она стала женщиной.

Жаку Мере удалось то, о чем не мог мечтать Пигмалион; Галатея не умела краснеть: она была всего лишь богиней!

XII ВОЛШЕБНЫЙ ЖЕЗЛ

Чтобы сделаться такой, какой хотел ее видеть Жак Мере, иначе говоря, существом, чей ум столь же совершенен, сколь и красота, Еве недоставало лишь одного.

Сердце ее должно было узнать, что такое любовь.

Ведь у женщин сердце умнее мозга.

До тех пор пока не произошли события, о которых мы рассказали в предыдущей главе, обычным состоянием Евы, ведшей жизнь не столько духовную, сколько растительную, было безразличие; она смотрела на всех и вся одинаковыми глазами, она не только никого не понимала, но и никого, кроме Сципиона, не любила. Но после того как благотворные волнения потрясли все ее существо, после того как она едва не лишилась чувств в объятиях Жака Мере, после того как, вкусив яблоко с древа познания добра и зла, она покраснела перед доктором, как праматерь Ева перед Господом, она узнала если не любовь, то безотчетное любовное томление; впрочем, между этими бледными зарницами чувства, знакомыми всем существам, и потоками света, заливающими сердце женщины и превращающими ее в самое любящее и самое любимое существо во всей вселенной, лежит пропасть.

Дабы оживить прекрасный цветок и сообщить ему не только облик, но и аромат женщины, доктор рассчитывал прибегнуть к могуществу взгляда.

Все древние почитали взгляд сильнейшим средством физиологического воздействия одного существа на другое; описывая Юпитера, великого владыку миров, которому достаточно нахмурить бровь, cuncta supercilio moventis[3], чтобы весь Олимп бросился исполнять его приказания, Гораций лишь вторит древним преданиям Востока.

Вера в могущество взгляда (могущество, в котором может убедиться всякий человек, когда-либо отдававший приказания животным) была настолько широко распространена среди еврейского народа, что Иисус Христос не раз настаивал на различии между добрым и дурным глазом: "Светильник для тела есть око. Итак, если око твое будет чисто, то все тело твое будет светло; если же око твое будет худо, то все тело твое будет темно"[4].

У доктора глаз был безусловно добрый, ибо доктор принадлежал к числу тех редких людей, чье призвание — творить добро себе подобным.

Он любил. Благодетельный в самом высоком смысле этого слова, он созидал и исцелял, надеясь, подобно Господу, слиться со своими творениями.

Обводя взором все те предметы, которые окружали Еву, он надеялся сообщить ей через них всю свою волю, вступить через их посредство в сношение с ее девичьей душой, остававшейся для него прекрасной незнакомкой. Помыслы его были чисты, как те небеса, которые призывал в свидетели своей невинности Ипполит; он вожделел не тела Евы, но ее души.