Таинственный труп

— Черт побери, какой крепкий бульон и какое нежное мясо! — произнес Семакгюс. — Я уже сомневаюсь, стоило ли мне позволять вам съесть этот бульон. Мадера может возбудить вас, так что предупреждаю: последствия могут оказаться самыми плачевными.

— Видите, как он со мной обращается, — обратился к Сансону за защитой Ноблекур.

— Сударь, он любит вас и хочет, чтобы вы всегда были здоровы.

— Хм, интересно, как бы он со мной обращался, если бы ненавидел меня?

Николя восхищался непринужденными манерами Ноблекура, чье ненавязчивое внимание постепенно сломило оборону Сансона; от сознания, что он в этой приятной компании на равных, у палача кружилась голова. Бывший прокурор встретил его как старого приятеля, обращался к нему так же, как к остальным, и самым внимательным образом слушал все, что он говорил. В искусстве, именуемом «умение жить в обществе», Ноблекуру не было равных.

— Как поживает господин Бальбастр? — желая угодить другу, поинтересовался Николя. — Довольны ли вы своим визитом к нему?

Ноблекур лукаво улыбнулся.

— Приношу вам его комплименты. С одним из его учеников я исполнил симфонический концерт для трио для флейты, скрипки и фортепиано. Моя партия была скорее второстепенной, нежели ведущей, а потому воздуха мне хватало. А наш приятель остался самим собой, то есть чрезмерно говорливым, чрезмерно… Просто ходячие рукописные новости!

— И вдобавок доброе сердце и безграничное милосердие, — саркастически произнес Николя.

— Да-да-да, в ваших возмущенных словах есть доля истины. Он постоянно обрушивался на Путо.

— Путо?

— Да, Путо, — ответил Семакгюс, — органист, играющий в церквях Сен-Жак-дю-О-Па и Фий-Дье, что на улице Сен-Дени. Кстати, недавно[7] я был в Опере на представлении «Ален и Розетта, или Невинная пастушка». Так как все сетуют, что «Орфей» слишком короток, следом показали эту пьесу. К счастью, представление почтила своим присутствием королева, иначе бы спектакль вряд ли сумели доиграть до конца, настолько велико оказалось недовольство публики. В самом деле, в нем скучно все — и либретто, и музыка.

— Итак, критическое настроение Бальбастра оправдано!

— Говорят, — робко промолвил Сансон, — что недавно прибывший в Париж знаменитый Пиччини[8] был принят господином Гретри. Говорят, он приехал примирить революционные преобразования в музыке с музыкой французской, оказавшейся на задворках. Руководство Оперы пыталось выяснить, не думает ли он основать у нас новое музыкальное направление, которое впитает все веяния времени.

— С такой музыкой, как у Путо, — изрек Семакгюс, — французская музыка, действительно, скоро скончается.

— Не стоит отчаиваться, — произнес Ноблекур. — У Бальбастра я встретил Коррета.[9] Почему в этой стране все время хотят истреблять и производить коренные перевороты? Новая кухня, новая музыка, даже новое рагу! Коррет, вот кто умеет заставить любить и изучать музыку. Ему мы обязаны музыкальными школами, открытыми для всех.

— Да, да, — насмешливо подхватил Семакгюс, — и чудесными учениками, которых маркиз де Бьевр называет «ослами Коррета»! К тому же этот ваш замечательный Коррет… Но могу ли я… боюсь, вы слишком возбудитесь…

— Давайте, говорите…

— …понимаете ли, сей человек, соединив итальянский кончерто с простеньким ветхим концертом французским, именует свой гибрид новым стилем!

— Ветхим! И вы осмеливаетесь говорить это у меня за столом! — воскликнул Ноблекур, силясь изобразить гнев. — Да вы настоящий анахорет, затворник из Вожирара!

— О, такого комплимента я не ожидал! Знаете, я уже слышу свою поминальную молитву: «Добрый старец, веселый анахорет, опочивший в состоянии возвышенной набожности после долгих лет умерщвлений плоти и ангельской жизни».[10] Разве это не мой портрет?

— А теберь, — очень кстати объявила Катрина, — озетр по-австрийски.

— Пойманный, разумеется, в Трианоне! — мрачно хмыкнул Бурдо.

Приступы язвительности друга всегда вызывали тревогу у Николя; впрочем, реплику инспектора не услышал никто, кроме него.

— Главное действующее лицо прибыло от герцога Ришелье, маршала Франции, одного из сорока членов Академии, — громогласно изрек Ноблекур; дружеское отношение старого царедворца всегда наполняло его счастьем и простодушным самодовольством.

— Действительно, академическая штучка, — заметил Семакгюс. — Но теперь наш хозяин будет злоупотреблять запахом.

— Он мстит мне, предатель!

— Ну же, Катрина! Рецепт, пожалуйста, рецепт!

— Брежде всего надо пыть знакомым с маршалом Франции, герцогом и… и гупернатором Гиени, где бротекает Гаронна, которая вбадает в Жиронду, где фодятся осетры!

— Какие глубокие познания в географии! Вот истинная ученица Лаборда!